Та, далекая весна

Обида овладела Иваном. Горькая обида за Сергунова. Все он отдает людям. Всю душу, все силы им. Нет у него ни кола ни двора. Как стояла его вросшая в землю, повалившаяся набок избушка, так и стоит. Наверное, он ни разу в нее и не заглянул. Спит здесь же, в Совете, на жесткой лавке; потрепанную шинель под себя, шинель на себя, шинель под голову. Только что на нем надето да всегда чистый ручник в углу — и все его имущество. Что же он выгадал для себя, чем злоупотребил?

Зло, ненависть разгорелись в душе Ивана на этих писак, что смрадной грязью ляпают на чистейшего из людей, клевещут на него ради жадной корысти.

А Пазухин продолжал ворошить бумаги.

— Вот третья жалоба. Лишили избирательных прав трудящихся крестьян…

— Какие же это трудящиеся? Живоглоты они! — воскликнул Иван.

— Спокойно, спокойно, дорогой, — остановил его Пазухин. — Очень ты горяч, сердит. А на сердитых воду возят. Кулаки воду возят. Вот так. Покажи-ка лучше мне протокол собрания граждан. Как вы там записали о лишении прав?

Пазухин внимательно читал протокол, а Иван стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Волновался немного. Протокол-то писал он, может, ошибок понаделал. Вон Пазухин чего-то недовольно головой крутит.

— Вообще-то правильно, — сказал, кончив читать, Пазухин. — Этих лишать прав надо. Все они у нас в Чека на примете. Только нельзя огулом: раз — и всех лишили прав. Надо было каждого отдельно обсудить и записать, за что он лишается избирательных прав. Кто незнающий посмотрит на этот протокол — и правда может подумать, что вы незаконно лишаете людей избирательных прав. Ведь вот что про вас пишут: «Сергунов по личной злобе добился лишения избирательных прав уважаемых в селе граждан, твердо стоящих на платформе Советской власти. Он с дружками споил самогоном часть несознательных крестьян и при их поддержке провел незаконное решение о лишении прав старательных хлеборобов, опору экономики села». По стилю видно, кто писал. Одна рука сочиняла и об обиженных кулаках, и о кооперации. И монашки, конечно, не сами по себе здесь оказались. Вон ведь сколько написано, и все про Сергунова. — Пазухин поднял на ладони пачку бумаг, словно взвешивая их.

— Наветы все это! Клевета! — не сдержался Сергунов и стукнул кулаком по столу. — Неужели ты сам не видишь, товарищ Пазухин?

— Я все вижу, Саня. Поэтому и попросил уком партии поручить мне разобраться с этой писаниной. Разберусь, поверь, так, как надо.

Пазухин встал, прошелся по избе и, круто повернувшись, остановился перед Сергуновым.

— Нет, Саня, это не наветы, а стрельба из-за угла по цели. Цель — ты, большевик Сергунов. На войне враги тебе руку оторвали. Его вон, — Пазухин кивнул в сторону Ивана, — здесь едва не угробили. Стрельцова тоже здесь покалечили: легкие отбили парню. Ничего этим не добились. Теперь другие пути ищут. Любую твою промашку замечают. Если нет промашки — придумают. Им — кулакам, игуменье, эсеру-кооператору — одно нужно: свалить тебя. По недалекости своей думают: свалят Сергунова — опять их верх будет. Всю злобу на Советскую власть они на тебя перенесли. Ты, Саня, все же остерегайся. Наганом-то зря не маши, не давай оснований для таких вот наветов, но и наготове револьвер держи, рта не разевай. Они ни перед чем не остановятся…

Умный человек чекист Пазухин, словно вперед заглянул.

НЕНАВИСТЬ

Прошла зима.

Тяжелая зима. Для Ивана она осталась на всю жизнь в памяти постоянным чувством голода.

Надо самому пережить долгое недоедание, чтобы испытать это надоедливое сосущее состояние. Под ложечкой ноет, сосет, кажется, что живот прирос к спине, а в голову, как назло, лезут воспоминания о когда-то съеденной румяной, сочной ватрушке или о чисто ржаной, без всяких примесей лепешке, щедро политой густой сметаной. Проклятая лепешка даже по ночам снилась Ивану.

Есть доводилось все. Вернее, желудок набивали чем попало: лебедой, мякиной, желудями. Скрашивала жизнь только картошка, которая все же оправилась после летних дождей.

Прошла зима.

Весна наступила дружная, с обильными дождями. Стало легче. Отъелась истощавшая скотина — появилось молоко. Закудахтали сохранившиеся куры. Подросла крапива, показался по оврагам щавель — тоже еда. Дотянули до весны, а дальше уж полбеды.

Стало оживать село. Всю зиму тишина стояла. Каждый за жизнь боролся — не до шуму. За всю зиму ни одной свадьбы не было. Всегдашние зимние посиделки и те притихли. Сойдется несколько девок, посидят, поскучают, да и по домам. Ни веселья, ни пляски: не очень распляшешься, если живот подводит, а ноги от постоянного недоедания как ватные.

Конечно, не все голодали. У Макея, у Захаркиных, у того же Тихона Бакина хлеб от прошлых урожаев сохранился: не все продразверстка замела. Только и они научились: не хвастались тем, что есть, — прибеднялись. Потихоньку приторговывали хлебом, но не в своем селе. У себя «помогали» кому хотели, втихую, загодя оттягивали себе наделы голодающих под видом аренды или испольщины.

Только не учли того, что живет в селе большевик Саня Сергунов.

Пришла пора весенней пахоты, сева яровых, и опять разгорелись страсти.