Та, далекая весна

Прибежала в Совет вдовая солдатка Марья Бочкарева. Муж ее еще на германском фронте погиб, и тянула она на своем горбу пятерых ребят. Не было беднее их на селе. Этой зимой едва с голоду детишки не поумирали. Опухли все, язвами покрылись. Другая бы, может, и порадовалась: «Прибрал господь одного — другим легче будет», а Марья за каждого билась с нуждой. И сохранила, выходила. Конечно, соседи помогали кто чем мог. Хоть и сами голодали, а вдову в беде не оставили.

— Чего ж это получается, Саня? — с порога накинулась она на Сергунова. — Тихон-то Бакин мало того, что озимь мою, что на монастырских лошадях мне вспахали да засеяли, своей считает и уж забороновал, он и наш яровой надел запахал. Где ж это видано, чтобы за три пуда ржи…

— Погоди, тетка Марья, — остановил ее Сергунов. — Брала у Бакина зерно?

— Куда ж было деваться, Саня? Ребята зимой с голоду попухли. Митя — тот уже глазки заводить стал…

— Что ты обещала Бакину за хлеб?

Марья горестно вздохнула:

— Озимь обещала ему отдать. Что ж было делать? А он, проклятущий, мало что озимь — яровой надел запахал…

Вызванный в Совет Тихон Бакин вошел, сияя доброжелательством и смирением.

— Вызывал чего-то меня, Саня?

— На каком основании захватил землю Марьи Бочкаревой? — не поднимаясь с места, резко спросил Сергунов.

— Господь с тобой, Саня, и в мыслях не было чужую землю захватывать! — с обидой воскликнул Тихон.

— Чего же озимь перебороновал? Чего яровой надел вспахал?

— Так ведь озимь — это не земля, — хитро прищурился Тихон. — Это урожай. Его мне Марья без понуждения, сама передала за хлебушек, что я ее всю зиму снабжал. От себя последнее отрывал, а ей с детишками погибнуть не дал.

— Благодетель нашелся! — зло усмехнулся Сергунов. — Сколько ты ей зерна дал?

— Кто ж его считал! — все так же смиренно ответил Тихон. — То десяток фунтов, то пудик, когда уж ей сильно невмоготу. По общему согласию: я ее в трудную пору хлебушком поддержал, а она мне за то урожай посулила отдать. А какой он еще будет? Может, как летось: и того не соберешь, что ей передавал.

— Сколько ты Марье зерна дал? — повторил Сергунов.

— Может, три пуда, может, побольше будет.

— Ты что же, за три пуда весь урожай у вдовы хочешь забрать? У сирот последний кусок изо рта выхватить? — Сергунов с места сорвался и, по привычке, схватился за кобуру, но, видно, вспомнил слова Пазухина и от досады шлем с головы сорвал и по столу им шлепнул.

А Тихон все так же сладенько улыбнулся, только глаза его водянисто-голубые забегали, как мышата, и спрятались под нахмуренными бровями.

— Так ведь, Саня, зимой дело было: знаешь, в какой цене тогда хлебушко-то был?.. То-то! И опять же все по взаимному согласию. Самовольства здесь никакого.

— Ну, вот что, — прервал его Сергунов. — К Марьиной озими близко не подходи. Соберет урожай, отдаст тебе все до зерна, что зимой у тебя брала. А за яровой клин спасибо скажет — хватит с тебя. Без твоей помощи на монастырских вспахали бы ей.

— Так ведь, милой, договор у нас был: исполу засею.

— Вымогательством это называется, Бакин, — сказал Сергунов и угрожающе глянул на Тихона. — Тебя к кулакам не приравняли, прав не лишили — не нарывайся на это.

— Куда ж тут податься? — чуть не всхлипнул Тихон и пошел к двери, там остановился, держась за скобу. — Только, милой, не по-справедливому это! — Глаза-мышата показались из своего убежища и метнулись недобро. — Греха бы, Саня, не вышло.

Сказал и дверью хлопнул.

После Марьи потянулись к Сергунову с жалобами. Не один Тихон Бакин голодной зимой пытался обобрать бедноту за пуд хлеба, данный в трудную минуту. Не учли одного — не то время, чтобы легко мужика закабалить. Пришла весна, и с ней усилилась и ненависть бедноты к живоглотам.

Самая жестокая схватка произошла у Сергунова с Макеем Парамоновым.

Больше всех Макей перекупил зимой бедняцких наделов. На это лето новых батраков подрядил. Подрядить подрядил, а с прошлогодними, с теми, что договор подписывал, не рассчитался, сослался на недород.

Рассказал об этом Сергунову Макеев батрак Егор Сизов, мужичок из соседней деревни.

— Пообещал мне Макей, слышь-ка, если урожай будет добрый, по осени рассчитаться. А у меня семейство, пить-есть надо. Пошел, поклонился ему. А он меня со двора погнал. Говорит, слышь-ка, буду приставать — ничего не даст. Чего ж теперь делать?

— Сделаем, — пообещал Сергунов. — А с другими батраками рассчитался?

— Где там! Всем на осень посулил. Нюрке — девчонке той при мне сказал: о плате еще скажешь — со двора выгоню. Она мала, мала, а день и ночь на него пластается. Баба его чем ни попадя девчонку лупит.

Послал Сергунов за Макеем сторожа Евсеича. Но Макей старика выгнал, наказав передать, что не пойдет он в Совет, что делать, дескать, ему там нечего.

— Вон как Макей заговорил! Хорошо, я к нему пойду, — поднимаясь с места, сказал угрожающе Сергунов.

И пошел. Выходя, Ивану сказал:

— Пойдем со мной. В случае, выдержки не хватит, за наган схвачусь, толкни в бок.