Та единственная (СИ)

Он ушёл в начало вагона и встал в очередь к титану с кипятком. Было слишком непривычно, слишком мучительно быть с ней рядом вот так, вне офиса. Тихонов уже радовался, что пришлось ехать в плацкарте, — в купе она была бы ещё ближе; он слишком не доверял этой спокойной, умиротворённой Галине Николаевне, было некомфортно и нервно; он никогда не видел её такой. Набрав кипятка и балансируя в узком проходе, он медленно шёл обратно, размышляя, что готовит грядущий месяц. Или — с их работой глупо заглядывать так далеко, — хотя бы неделя.

— Спасибо, Вань.

Рогозина глотнула кофе, поставила кружку на стол. Кивнула на смазанные облетевшие тополя за окном.

— Едем тут — и вспоминается аллея к его дому. Такая тенистая, длинная, пешком — минут десять… Раньше казалось — целое путешествие, дойти до дороги.

Иван не сразу понял, что она продолжает говорить о дяде. Слушать о детстве Рогозиной было сюрреалистично; ощущение походило на то, когда он узнал, что числовой луч на самом деле — прямая, и ноль — вовсе не начало отсчёта.

— Там грохотал поезд… Машины. Очень много людей. Я пробиралась туда, пряталась у дыры в кирпичном заборе и смотрела, как едут машины. Меня было не увидеть с дороги, но… Это было такое ощущение открытости миру, совершенной беззащитности — если заметят, будет нечем отстреливаться. Не дать отпора машинам, незнакомцам, внезапности… Ты слаб перед ними. А нервы щипало, это был такой детский адреналин — убежать туда и высидеть минуту, четверть часа, час… Это было испытание: выдержать столько-то времени, и тогда случится, что загадал. Сначала я загадывала кукол. Загадывала, чтобы отец бывал дома чаще, чтобы какие-то сладости купили… — Она засмеялась, сделала ещё один глоток и добавила из бумажного пакетика сахар. — В общем, ерунду всякую. А потом, когда погибла мама… Я была уже не в том возрасте, чтобы верить во всё это. Но когда с отцом приезжали к дяде Антону, я каждый раз старалась спрятаться у стены, хоть на минуту. Загадать… Мне кажется, папа знал.

Иван не знал, что ответить. Она говорила о матери — но в нём это слово давно не вызывало никаких эмоций. Он думал о сестре. Они тоже играли в заросших дворах, в заброшенных скверах — такие же заросшие и заброшенные, предоставленные сами себе…

Мысли плыли, дёрганые и сумрачные; в унисон им в вагоне погасили свет. Тоскливо засияли длинные тусклые ночники; к обратной стороне стёкол словно приклеили чёрную клеёнку.

— Ладно, — оборвала себя Рогозина. — Мне кажется, я тебя утомила ностальгией. Пора стелить постели…

Тихонов глянул на своё место — поезд был фирменным, и верхнюю полку заранее застелили белеющим в темноте бельём. Жаль было залезать на чистую постель в джинсах, но делать нечего — он никогда не брал в поезд сменки.

— Нет, — с некоторым опозданием, подтянувшись на руках и взобравшись на полку, ответил он — чуть резче, чем хотелось.

— Нет?..

— Не утомили. Ностальгией. Вы…

Тихонов слышал, как кто-то в ФЭС сказал про него: Галя — его икона.

Разве он мог объяснить это Рогозиной?..

— Я… всегда рад вас выслушать.

Полковник усмехнулась, и программист вздрогнул: слишком непривычно было слышать в её смехе мягкие ноты.

— Пойду умоюсь, — бросила она.

Тихонов лёг на спину и принялся глядеть в днище багажной полки. Здесь, наверху, было тесно и душно; кондиционер, жужжа, уже начинал работать, и вскоре — он знал это — станет так зябко, что придётся достать одеяло, чтобы уснуть. Хотя… Уснуть сегодня ему точно не грозило. Измученный внезапным приказом, резкими сборами, утомлённый долгим рейсом и вынужденным ожиданием в поезде… Да к тому же — так близко к ней… Нет. Уснуть он не сможет, это определённо.

Иван свесился с полки, чтобы взглянуть в окно. Лампы-ночники приглушили, и теперь, в редких вспышках фонарей вдоль рельс, снаружи проступали то стволы, то товарные вагоны, то платформы чужих городов.

В голове, наслаиваясь на киноленту дороги, роились картинки прошлого. В ушах всё звучал голос Рогозиной; не верилось, отчаянно, до звона в ушах не верилось в то будущее, в которое нёс их поезд. Уже через неделю. С ума сойти…

— С ума сойти, Тихонов, — пробормотал он, вытаскивая из рюкзака плеер. Долго лежал, слушая шум поезда сквозь пустые наушники, прокручивая мысли и треки, думая, гадая, мечтая… Что, если бы сложилось так, что… она ехала бы к нему. К Ивану…

Тихонов зажмурился, сжал кулаки и глухо выругался. Соседка с боковушки сонно приподняла голову. Он схватил плеер и, почти не глядя, выбрал то единственное, что перманентно отвечало его настроению с тех пор, как он познакомился с Рогозиной.

Большие города. Пустые поезда. Ни берега, ни дна. Всё начинай сначала.

Что он будет делать, когда они уедут в Штаты? Он никогда там не был, но Америка всегда представлялась ему холодной, непонятной, чужой. И она, его Галина Николаевна, несгибаемая, восхитительная, единственная — будет там. А он… Он останется здесь, в России, в ФЭС. Одиночка.