Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

— Да, хочу! Пусть валит отсюда куда подальше! — кричала Одетта. — Скатертью дорожка, перо в задницу!

Дутр бежал к фургону Греты, извинялся, умолял, угрожал. В конце концов он стал запирать девушку на ключ, если уходил куда-то один. Тайком приносил ей цветы, шоколад. Пять дней в Марселе превратились в настоящий кошмар. В пестрой городской сутолоке Дутр властно брал Грету за руку и вел как слепую. Он чувствовал: стоит на миг ослабить внимание, и она растворится в толпе. Он оберегал ее, словно персидского домашнего котенка, созданного для ласки и неги, для которого гибельно городское столпотворение. Но грустная улыбка изредка кривила его губы; он и сам понимал, как охотно обманывает себя — обманывает, потому что не нуждается в Грете-человеке. Ему неприятна даже мысль о самостоятельной, умной Грете. Грета свободна? Быть такого не может! Глубоко-глубоко про себя он знал, чего бы ему хотелось: чтобы Грета жила его мыслями, его жизнью, его дыханием. Он хотел бы купать ее, причесывать, кормить. Очень долго она была для него чужой из-за той, другой, ее отражения, двойника, сестры, которая была ближе ей, чем любовник. Теперь он хотел, чтобы она принадлежала ему целиком, — теперь, когда она осталась в одиночестве, когда та, другая, умерла. Повторять это было приятно. Препятствие устранено. Теперь нужно только упорство, долгое, долгое упорство… и нечего бояться быть смешным. Он согласен на все: на унижения, на грубые слова, на отказы. Он любил свой черный хлеб любви. Он жил возле Греты как отшельник возле своего божества. Бессознательно он хотел бы заменить ей умершую, стать второй половиной Греты, ее вторым сердцем. Но для того чтобы он мог проникнуть в нее, с ней слиться, она должна была покориться ему. А у нее было еще слишком много собственной воли.

Одетта каждый день подходила к окошечку «До востребования» и возвращалась без писем. В хозяйстве она ввела режим строгой экономии. Ели меньше, курили больше. Энергичная Одетта вдруг сделалась медлительной и вялой. Временами она словно бы застывала, глядя в пустоту, не вынимая изо рта дымящейся сигареты. Потом тяжело поднималась с места, отшвыривала окурок и бормотала:

— Господи! Чего только не переживешь… Брала бумагу, ручку и решительно писала:

«Любезный друг!»

Клала ручку на стол, ходила взад и вперед, выпивала рюмку коньяку, но письма так и не кончала. Случалось, Одетта подходила к сыну:

— Пьер, мне надо с тобой поговорить.

Но тут же появлялся предлог, чтобы отложить такой, казалось бы, настоятельный разговор. Она перестала прибираться в фургоне. Хозяйство теперь вел Владимир. Безделье окончательно выбило их всех из колеи. После многих месяцев напряженной работы они не знали, куда девать нескончаемые часы, отделявшие утро от вечера. Но главное — что они и не чувствовали, как опустились. После полудня они раскладывали шезлонги и дремали один подле другого, одинокие, словно смертники. Одетта предложила ехать.

— И куда мы приедем? — возразил Дутр.

— А чем мы кончим, если останемся? — спросила Одетта.

Иногда они отправлялись втроем в кино — от безделья, но, возможно, и потому, что им хотелось побыть в людном зале, подышать одним воздухом с публикой, прикоснуться к чужой живой жизни. Однако возвращения были так мучительны, что они предпочли отказаться от развлечений.

Наконец им пришло письмо. Импресарио предлагал ангажемент на две недели в Виши на самый конец сезона. Плату обещали приличную, и Одетта вмиг воспряла духом.

Но Дутр уже попал во власть нового миража и неустанно изучал карту: Арль, Ним, Манд, Сен-Флур, Клермон-Ферран — он тщательно прорабатывал маршрут. У них сейчас есть свободное время, так почему бы не проехаться туристами по всему Центральному массиву? Отъезд послезавтра утром.

Но стоило им выехать, как воодушевление их померкло. Каждый невольно подумал, каково им придется вечером на стоянке. А ночью, когда фургоны стояли на обочине луга и все они уселись кружком, чтобы выкурить последнюю сигарету, никто не отважился взглянуть на соседа. Один Владимир заметил:

— Опять полнолуние.

И тут же спохватился. Поднес два пальца к виску, как привык приветствовать компанию, и отправился спать в пикап. Луна — огромная, грозная — поднималась над горизонтом. Каждый вечер она будет смотреть на стоянку. Трое оставшихся молчали. Каждый чувствовал присутствие двух других, сидящих рядом. Дым их сигарет перемешивался. Никому уже не хотелось спать. Когда луна поднялась наконец достаточно высоко и стала серебряной, как доллар, но со странным неотчетливым рисунком, напоминавшим разом и орла, и женщину, Дутр встал.

— Я иду спать.

Обе женщины последовали его примеру и тоже встали.

— Спокойной ночи.

Дутр проводил Грету, запер ее на ключ — она давно уже не противилась — и спрятал ключ в карман.

— Как глупо то, что ты делаешь, — заметила Одетта.

— Позволь мне судить об этом.

Они остановились, глядя друг на друга.

— Послушай! — начала Одетта.

— Слушаю.