Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Дутр смотрел на нее: белый лунный свет превратил ее лицо в маску с темными провалами на месте глаз, и он мог только догадываться, как мрачно они блестят, какой суровый огонь готов его испепелить. Одетта медленно отвернулась.

— Выспись хорошо, детка.

Она поднялась по ступенькам фургона, и Дутр остался один, словно часовой, которому поручено охранять стоянку. Он закурил и не спеша обошел фургоны; черная тень скользила рядом с ним. «Моя беда, — подумал Дутр, — мой грех». Небо изнемогало от звезд, словно весенняя яблоня — от цвета. Дутр пожал плечами. «Глупо было бы отказаться от надежды!» — произнес он вслух. Он вошел к себе, добрался по проделанному проходу до кровати и разделся не зажигая ночника. Страшно ему не было. Куда неуютнее ему было с Одеттой. Прежде чем улечься, он приласкал голубок, погладил им головки, провел по горлышку. Одной из них следовало бы умереть, чтобы не нарушать равновесия… Дурная мысль. И какое, собственно, отношение имеют голубки к девушкам? Птицы бродили по клетке. Он долго слушал стук их коготков. Затем зажег ночник. Наконец-то можно уснуть.

X

Теперь они ехали по горным дорогам. Дни были трудными, ночи — жуткими. Ехали вдоль неведомых рек, ехали по пустынным плато, и вдруг по каменистому ущелью выезжали на равнину, над которой пламенело солнце, а вдали на горизонте клубились холмы. Останавливаться никому не хотелось. Владимир сидел за рулем без рубашки, тощий и жилистый, похожий на снятого с креста Иисуса, он ехал первым и, увидев впереди мост или островок тени под каштанами, высовывал из окна руку, подняв большой палец, и вторая машина со скрежетом тормозила. Перекусывали наскоро куском мяса на ломте хлеба, не говоря ни слова. Потом отдыхали. Одетта расстегивала молнию на своем комбинезоне — он был ей тесен в груди, — массировала себе колени. Дутр, растянувшись на траве, курил. Грета мечтательно следила за парящим в небе орлом, а Владимир тем временем заливал воду в радиатор и проверял шины. Наконец Владимир свистел в два пальца, и это значило, что привал окончен. Пикап с прицепом и «бьюик» трогались, выстраивались цепочкой и набирали скорость. Облегчение наступало часам к шести, когда тень от склона падала на дорогу. При закатном солнце и думалось легче, а яблочный воздух, который хотелось укусить, ласкал потные лица. Дутр, привалившись к окну, закрывал глаза, изредка бегло взглядывая назад, на фургон с реквизитом, где томилась Грета. Окошки фургона были плотно занавешены. Нет, сбежать она не могла. Останавливались они возле какой-нибудь деревни, покупали хлеб, ветчину, пиво. Владимир ставил фургоны углом. Дутр выпускал на свободу Грету и шел за водой. Звезды загорались в перламутровом небе. Одетта накрывала стол на свежем воздухе, суетилась вокруг плитки. Приближение ночи внушало ей беспокойство. Именно она усаживала после ужина всех в кружок, и сигарета, которой она забывала затягиваться, обжигала ей пальцы. Вот и от фургонов легла легкая тень — значит, где-то за домами встала луна. Владимир отправлялся в свой пикап. Грета молча уходила к себе в прицеп. И мать с сыном оставались одни, в загончике, образованном фургонами. Между ними стоял стол, на столе лежала пачка сигарет и зажигалка. Время от времени они брали по сигарете и снова откидывались на спинку шезлонга, созерцая мерцающие в бескрайнем небе звезды.

— Ты устал, — тихо говорила Одетта. — Иди ложись.

Дутр медленно выпускал дым. Проходило с полчаса, и он предлагал:

— Если хочешь отдохнуть, то…

Одетта делала вид, что не слышит. Трава и холмы светились так волшебно и нежно, что Дутр едва сдерживался, чтобы не застонать. Цикады, казалось, перекликались с разных концов земли. Из-под опущенных ресниц Одетта наблюдала за Пьером, а Пьер, делая вид, что смотрит в сторону, не терял из вида Одетту. Задумчивые, неподвижные, сидели они в своих шезлонгах, а луна тем временем все выше поднималась на небо. Мало-помалу становилось зябко. Сначала зябли руки, потом холод забирался внутрь под кожу, скапливался в груди, в животе, добирался до затылка, леденил ноги и вдруг казалось, что их окатили холодной водой, от которой сводило скулы. Одетта поднималась, потирая руки.

— Не засиживайся слишком поздно, малыш.