Та, которой не стало. Волчицы. Куклы

Веревка крутилась, Одетта видела то синее лицо, то хрупкий затылок с темным рубцом веревки. Ноги Греты в черных балетках казались еще живыми. Одетта попятилась и нащупала рукой дверную задвижку. Снаружи она, не узнавая, недоуменно смотрела на вьющееся шоссе, машины, цветущий луг, по которому неуверенно шел Пьер, поддерживаемый Владимиром. Но жизнь мощным толчком разогнала кровь по жилам Одетты. Она посмотрела на Пьера, хрупкого, почти уже невесомого от горя. «Я его спасу», — подумала Одетта и твердым шагом сошла с лестницы.

Дутр, без кровинки в лице, привалившись к Владимиру, ждал ее.

— Неужели решилась? — спросил он шепотом.

— Неужели ты предпочел бы следствие? — ответила вопросом на вопрос Одетта. — И куда бы оно нас привело?

— А так что?

— Так мы в безопасности… Поехали!

Теперь настала очередь Владимира изумиться.

— Мы едем?

— Разумеется. До первого городишки, а там пусть полиция разбирается. Не здесь же ее ждать.

— Плохо, — сказал Владимир.

Он сел за руль пикапа и пропустил Одетту на шоссе первой. Дутр сидел рядом с матерью и чувствовал, что сейчас умрет. Каждый ухаб был для него пыткой. Он сразу же увидел внутренность фургона, раскачивающееся тело, веревку, которая закручивается на поворотах, а потом видел переполненный зал, аплодирующую публику, вызовы… Liebe… Слово невыносимо. Жизнь невыносима. Ему суждено остаться малюткой Дутром, сыном фокусника-обманщика. Одетта закурила. Она ловко вела машину, и лицо ее, неподвижное и бесстрастное, казалось каменным. Она только однажды открыла рот, чтобы сказать Дутру:

— Смотри хорошенько. Над полицейским участком обычно висит флаг.

Фургоны проезжали через деревеньки, и ребятишки, радостно размахивая руками, долго бежали за ними следом, чтобы наглядеться на большие блестящие машины. «Семейство Альберто». Долина расширилась. Им навстречу проехали несколько грузовиков, и водители весело улыбнулись им с высоты своих кабин. У железной дороги сбился в кучу маленький терракотово-коричневый городок. Грете недолго осталось мучиться. Дутр закрыл глаза и вышел из игры. Одетта сама справится. Он не шевельнулся, когда машина остановилась. Не шевельнулся и тогда, когда послышались голоса и шаги направились к прицепу. Одетта объяснила с удивительным хладнокровием:

— Мы обнаружили ее минут десять назад. Собрались сделать привал… Когда я увидела ее, бедняжку, ничего трогать не стала, привезла прямо сюда.

Фургон вздрогнул от чужих тяжелых шагов. Дутр не шевелился. Одетта потрясла его за плечо.

— С тобой хотят поговорить. Расскажешь, что увидел.

Дутр пошел за Одеттой в полицейский участок. Ему опять снился сон, и плакат на стене заинтересовал его больше, чем доклад капрала начальству. «Молодые люди! Записывайтесь в колониальные войска!» — призывал плакат. У негритянок торчали острые груди. Белый пароход плыл по синему морю. Может, стоило записаться туда после коллежа? Может, там, среди туземцев в хижинах под пальмами, можно жить? Он отвечал, но сам был далеко-далеко, несказанно далеко от нелепого полицейского допроса. Он опять был один в целом огромном мире. Возраст, профессия… Как? Мои отношения с покойной?

Одетта вмешалась, уточнила те пункты, которые просил уточнить капрал. Впрочем, факт самоубийства не вызывал ни у кого сомнений. Полицейский врач освидетельствовал тело, ни во что особенно не вникая. Дутру хотелось спать. Раньше, когда его наказывали или жизнь становилась ему не под силу, он засыпал где угодно: на занятиях, в уголке двора, на краю канавы, по четвергам на прогулке. Вот и теперь ему хотелось сбежать в милосердное забытье.

— Мой сын может уйти? — спросила Одетта.

Она видела все. Она думала обо всем. Она помогла ему подняться и проводила до двери.

— Подожди меня в машине, я скоро вернусь.

Дутр перешел улицу. Кучками по несколько человек стояли любопытные. Вдоль домов прохаживался полицейский. И все это вместе означало одно — конец. Чего? Может быть, молодости. Одним прыжком перепрыгнул он добрый десяток лет, сравнялся с Влади и разом покончил с радостью, порывами, дрожью, трепетом — со всем, что, напрягаясь и вибрируя, истекает или потом, или слезами. Он стал камнем. Его положили тут — он будет лежать; толкнут — покатится дальше.

Владимир ждал Дутра возле пикапа.

— Владимир уходит, — сообщил он.

— Что? Что? — равнодушно переспросил Дутр. — Куда? Владимир подбородком указал на железную дорогу, которая виднелась в конце улицы и поднималась по склону вверх к выцветшему южному небу.

— Туда. Все равно куда.

— Ты нас оставляешь?

— Да.

— Почему?

Владимир опустил голову, задумался. Он надел чистую рубашку, накинул сверху серый пуловер. На сиденье пикапа Дутр заметил его старенький чемоданчик с ручкой, обмотанной изоляционной лентой. Владимир развел руками.

— Все кончилось, — сказал он. — Альберто кончились. Две девушки умерли. Не натурально.

— А как?

— Убиты… Morden.

Дутр сжал кулаки.

— Не смей произносить это слово. Ты ведь понимаешь. Оно причинило мне много зла. Morden?! Ты как будто хочешь сказать… Тебе что, страшно?

— Нет, совсем нет.