Табия тридцать два

– Фантазер! – Ксения Александровна насмешливо улыбнулась (и неясно было, кому она адресовала насмешку – фантазеру Рудину или собственному супругу). – Выдумал тоже, «гадания на доске», «мантическая система древних индийцев». Как по мне, шахматы ничего общего не имеют ни с войной, ни с гаданиями. Гораздо больше они похожи на танец… или на любовь (ибо точно так же невозможны без партнера – и партнера умелого). Формально в шахматах есть «победа», да. Но какой в ней смысл? Какое удовольствие получим мы от партии с неумехой, быстро его одолев, объявив «детский» мат в три хода? Настоящей целью игры является художественная красота: сложность комбинаций, парадоксальность замыслов, блеск идей, рождающихся лишь тогда, когда партнеры достойны друг друга. Вот это и есть современное понимание шахмат: не состязательность, но сотворчество. Раньше на партнера смотрели как на соперника и игру считали – спортом (какая нелепость! разве называют спортом – любовь?); заблуждение, причинившее немало вреда. Давид Бронштейн правильно замечал: «Жаль, что первый чемпион мира Вильгельм Стейниц назвал себя Чемпионом, а не Лауреатом. Может быть, тогда в шахматах больше бы ценились красота решений, риск, фантазия, дерзость, не было бы незрелищных, просто неинтересных партий». Святые слова! А из-за идеи соперничества игра в шахматы чуть не превратилась в унылую бухгалтерию ошибок. «Противники ставят себе мат сами, надо лишь немного подождать», – объяснял доктор Тарраш. Мол, errare humanum est[40] – и, значит, для победы необходимо и достаточно ошибаться меньше, чем визави. Тартаковер позже разработал целую философию: «шахматная партия – сказка из тысячи и одной ошибки», «я ошибаюсь – следовательно, существую», «выигрывает тот, кто ошибается предпоследним» и так далее. Но теперь-то мы осознаём, что шахматы – не столько спортивный, сколько культурный феномен, а любая культура по природе своей неантагонистична. Она – результат не соперничества, но сотрудничества, симбиоза. Наверное, поэтому мне так нравится жанр задач на «кооперацию», когда белые и черные фигуры не борются друг с другом, но, наоборот, действуя совместно, должны (в требуемое количество ходов) объявить мат черному королю. Однажды философа Бенедикта Спинозу спросили: почему вы одинаково довольны и когда выиграете партию в шахматы, и когда проиграете? А он в ответ: потому что гибель любого из королей радует мое республиканское сердце! В определенном смысле все мы сегодня спинозисты (только не политические, а эстетические) – нам не важно, кто именно выиграет партию, нам важна лишь красота получающихся на доске узоров.

(Как прекрасна Ксения Александровна в момент своей убежденной речи!

Как жарко осуждает она концепции «победы» и «спорта», как страстно отстаивает идею нежного, тонкого, деликатного взаимодействия, рождающегося в процессе партии, позволяющего партнерам соприкасаться не телами, но мыслями, устанавливающего между двумя играющими максимально интимную – почти телепатическую – связь.

«Восклицательный знак», – думает Кирилл.

«Восклицательный знак», – думает Майя.

«Восклицательный знак», – думает Ида Карловна.

«Выпить, может быть, еще коньяку?» – думает Фридрих Иванович.)

* * *

В отличие от философа Сократа и гроссмейстера Давида Бронштейна, осознававших собственное невежество, Кирилл был твердо уверен, что знает почти все, – в реальности не зная практически ничего. Он не знал, что Фридриха Ивановича всегда тянуло на мистику, и (так и не найденная в этот вечер) книга Рудина «От магического квадрата к шахматам» доказывала, что шахматные фигуры изначально создавались для числовой ворожбы на доске-аштападе. Он не знал, что Ксения Александровна увлекалась в юности идеями анархизма – и именно поэтому с таким восторгом говорила о задачах на «кооперативный мат» (понятие «кооперации» лежало в основании теории анархизма по Петру Кропоткину). Он не знал и того, что за СМС-сообщения получала весь вечер Майя (и легко улыбалась, прочитав их, и быстро прятала телефон). Когда Кирилл уже уходил, ему попалась на глаза любопытная (старинная, почти столетняя) монография Ботвинника и Эстрина «Защита Грюнфельда». На форзаце вилась надпись шариковой ручкой: «Майе в подарок от Бориса Б. На добрую память о нашем десятом классе в гимназии им. А. К. Толуша».

Кирилл не знал, кто такой Борис Б.

(А еще Кирилл понятия не имел о степени своего опьянения. В последние месяцы он довольно часто пил с Майей вино и уже не казался себе тем paper-belly[41], что полгода назад – однако комбинация водки, кофе и коньяка могла оглушить кого угодно. От водки заплетались ноги, от коньяка горело лицо, от кофе колотилось сердце; а кумулятивным эффектом, по всей видимости, было чувство чудовищной, едва выносимой духоты.)