Табия тридцать два

Или что Фридрих Иванович Саслин соблазнял юных гардеробщиц?

Или что Д. А. У. увлекался зимним плаванием и носил шерстяные трусы?))

* * *

Тесная однокомнатная квартира, в которой жил Броткин, сплошь была уставлена книгами. Книги лежали на столах и на стульях, на кровати и под кроватью, на подоконниках и на холодильнике, даже в ванной. Под потолок уходили огромные шкафы, тоже сплошь забитые книгами; полки гнулись (и как будто тихо потрескивали) под чудовищным весом. Меж книг (на русском, французском, немецком, английском, арабском, латинском языках) приходилось аккуратно маневрировать, чтобы не обрушить случайно эти торжественные пыльные колонны. Когда Кирилл сунулся в уборную, дверь приоткрылась сантиметров на тридцать – мешали книги (совершенно непонятно, как попадал туда тучный владелец жилища). Из сумки-тележки появлялись тем временем очередные томики, один другого краше: «Человек в шахматах» Крогиуса (1967 год), «Матч-турнир на звание абсолютного чемпиона СССР по шахматам» Ботвинника (1947 год), «Шатранг» Орбели (1936 год).

Все редкости, все драгоценности!

Впрочем, Броткин сразу же заявил, что он не коллекционер, а ученый: «Просто вся современная литература стараниями вашего Уляшова „исправлена и восстановлена“, по ней невозможно работать! Но раритеты у меня тоже есть, есть. Вот найду, покажу вам, та-та-та, вы поразитесь: Richtig opfern[43], например, с автографом Рудольфа Шпильмана!»

Судя по всему, настроение у Александра Сергеевича менялось очень быстро. Только что он в панике готовился погибнуть под ливнем, а теперь уже весело болтал о чем угодно среди своих возлюбленных книг; пару недель назад на Кафедре анализа закрытых начал он щетинился как еж, прогоняя Кирилла прочь, не желая сказать ни слова, а теперь радушно угощал его чаем, совал под нос блестящие пряники и вообще был удивительно ласков. (Понятно, что обстоятельства изменились, а все же дело не только в обстоятельствах. Как будто не хватало Броткину человеческого общения, разговора, беседы, и периодически такая нехватка проявляла себя, переворачивала вверх дном всю позицию.) И среди этого чаепития, и этой беседы, и этих книг, в летних сумерках на окраине города Кириллу вдруг стало так уютно, что уже ничего не хотелось: ни сплетен, ни слухов. Ни новостей.

Ни научных дискуссий.

Но у Броткина, кажется, были иные планы.

– Вы знаете про шахматы-960, – сказал он вдруг утвердительно.

– Что?! – Кирилл чуть не выронил пряник.

– Что я играю в шахматы-960.

– Д-да…

Кирилл почувствовал, как краснеет.

– А вы знаете – почему? – продолжал наседать Александр Сергеевич.

– Н-нет…

– Та-та-та, сколько раз я это слышал, – Броткин выглядел довольным. – Никто не знает! Но все осуждают! Все считают, что дело в человеке, что зашли какие-то шарики за ролики, открутились в голове винтики, поехала тихонечко крыша, или там детские травмы виноваты, или злоупотребление в юности психоактивными веществами, вот и становится якобы гражданин дураком, и не лечится, а вместо этого шахматные фигурки расставляет на досочке в произвольном порядке, ищет в партнеры таких же извращенцев. Так, да?

– Нет, наверное… Не знаю.

– Но проблема-то, Кирилл, не внутри человека, а снаружи!

– Как это – снаружи?

Броткин сделался очень серьезен:

– Послушайте меня, Кирилл. Послушайте, что я вам расскажу. Больше вам никто этого не расскажет. Бедный Роберт Фишер озвучил идею шахмат-960 в чрезвычайно неподходящий момент. Известно, что в 1972 году он стал одиннадцатым чемпионом мира, сенсационно прервав гегемонию советских гроссмейстеров, нанеся поражение Борису Спасскому (+ 7–3 = 11), однако уже в 1975-м был лишен титула, так как отказался защищать его в матче с Анатолием Карповым и вообще прекратил играть. Казалось бы, история закончена, но неожиданно, спустя двадцать (!) лет, уже в середине девяностых годов, Фишеру захотелось опять вернуться за доску. Его понимание позиции и умение считать варианты наверняка оставались выдающимися, и он, скорее всего, смог бы составить конкуренцию лидерам той поры – Каспарову и Карпову, Камскому и Гельфанду, Ананду и Адамсу – если бы не шахматная теория, ушедшая за это время далеко вперед. И потому предложенные Фишером в 1996 году шахматы-960 были восприняты как наивный трюк: мол, старик понимает, что ему не наверстать отставание в дебютах, для того и сочинил новую версию шахмат, практически исключающую дебютную подготовку (кто же запомнит все возможные начала игры из 960 различных стартовых позиций?!). Таково общепринятое толкование, но мне известно, что на самом деле все совсем по-другому. Идея Фишера куда глубже, цель куда благороднее. О, этот американский гений, этот пасаденский отшельник, этот еретик и извращенец знал, что над шахматами нависла страшная угроза! Скажите мне, Кирилл, вы когда-нибудь слышали о так называемой «ничейной смерти» шахмат?

– Слышал; но это же какая-то антинаучная легенда времен Капабланки?