Табия тридцать два

Где-то впереди речка Смоленка должна будет соединиться с Малой Невой, а там уж покажется силуэт Петроградки, и шпиль Петропавловки, и набережная Макарова поведет к зданию Биржи, к остановке нужного нам трамвая («Коситься на фланги, метить в центр – вот глубочайший смысл позиционной игры», – как говорил Арон Нимцович

(вдоль Камской улицы).)

Партия была сделана, Кирилл даже принялся напевать под нос.

И тут рухнул ливень.

Мощный, неудержимый, по-настоящему летний, он начался как-то очень внезапно, неожиданно, без объявлений и предупреждений; яростные струи били по крышам, окнам, по моментально возникшим лужам, по спинам разбегавшихся в стороны людей. И как сразу же отпустила духота! Нырнув в подворотню, Кирилл наслаждался свежестью и смотрел на залитую водой мостовую. По опустевшему тротуару ковыляла с сумкой-тележкой нелепая старуха – низенькая и какая-то почти шарообразная, еле переваливавшаяся с ноги на ногу, в длинном шерстяном платье. Она явно хотела сбежать от страшного ливня, но сумка-тележка казалась очень тяжелой, неповоротливой, и тут еще колесо, попав, вероятно, в какую-то яму или щель, застряло, застопорилось, а старуха, насквозь уже мокрая, продолжала в отчаянии тянуть, и даже принялась что-то кричать, ругать, наверное, проклятую тележку, которую не могла оставить, и вдруг собралась, и как бы надулась от безнадежности, и рванула изо всех сил за ручку, но не высвободила колесо, а сама упала, неуклюже и страшно повалилась набок, прямо в лужу, в грязь. Острое чувство жалости пронзило Кирилла; он словно бы очнулся и, громко шлепая ботинками, выбежал из подворотни, подскочил к нелепой старухе, потянул за плечо, помогая встать. Старуха поднялась, и опять ухватилась за сумку-тележку, и прохрипела: «Тяните!» – и обратила к Кириллу бледное лицо; Кирилл взглянул в это лицо – и замер, как запатованный.

Старухой оказался Александр Сергеевич Броткин.

(Ничего себе маневр… И ничего себе Кирилл напился – перепутать Броткина со старухой. Впрочем, в прошлый раз на кафедре анализа закрытых начал Броткин сидел за столом – и кто бы догадался, что Александр Сергеевич так низок, толст и коротконог. В остальном все было знакомым – кошачьи глаза и кошачьи усы, и даже платье, которое было вовсе и не платьем, а длинным с начесом пиджаком, пахнувшим мокрой кошкой.)

Броткин тоже узнал Кирилла – и словно бы испугавшись, что Кирилл уйдет, бросит его под дождем, крепко уцепился за руку: «Константин! Тележка! Прошу вас!»

– Я Кирилл, а не Константин!

– Ах, простите! Простите, Кирилл, я совсем не в себе, ничего не соображаю, эта тележка, ее надо спасти, там книги, драгоценные, они же погибнут, умоляю…

Делать было нечего. Кирилл принялся вытягивать (под ливнем, не стихавшим ни на минуту) одной рукой сумку-тележку (которая действительно оказалась адски тяжелой), а другой рукой Броткина, совершенно, кажется, расклеившегося после падения (Александр Сергеевич едва стоял на ногах, задыхался, постоянно всхлипывал и что-то еле слышно бормотал под нос, какие-то ламентации об утраченном здоровье, о болезни щитовидной железы). Кое-как они вернулись вместе в подворотню, и очень вовремя – ливень сменился градом. Пока Кирилл пытался прикинуть, когда пройдет непогода, Броткин все бормотал, бормотал, бормотал. Из бормотания удалось понять, что он вез в сумке-тележке какие-то очень редкие (с огромным трудом раздобытые у букиниста) книги, и уже почти добрался до дома (как раз на Камской улице), когда его застала эта чертова туча, и Броткин не знал, как поступить, то ли закрыть книги своим телом, то ли скорее бежать от ливня, такая вилка, и выбрал второй вариант, и просчитался, а теперь у него ушиблен сустав и, кажется, три ребра, а что там стало с содержимым сумки-тележки – страшно заглядывать. Спустя минут десять этого жалобного монотонного бормотания до Кирилла вдруг дошло, что Александр Сергеевич просит помощи, дотащить тележку до квартиры («Это невысоко, Кирилл, третий этаж»). Казалось бы, вот он – сладкий миг возможной мести («Назовите мне хотя бы три причины, по которым я должен вам помогать!»), но… Броткина и вправду было жалко. Прямо сейчас Кирилл видел перед собой вовсе не аррогантного профессора, не коварного заговорщика и не извращенца, играющего в шахматы-960, но обессилевшего пожилого человека, промокшего, продрогшего, находящегося на грани нервного срыва.

Не бросать же его таким в подворотне!

Разумеется, существовал риск: если кто-то заметит Кирилла, идущего в квартиру к Броткину, если об этом узнают Абзалов и Уляшов… Впрочем, здесь такая глухая окраина; и дождь распугал людей; и сумрак скрывает лица. (К тому же – чего уж там! – интересно было бы посмотреть, как живет опальный Александр Сергеевич, не каждый день выпадает такой шанс. А может, Броткин еще и расскажет что-нибудь любопытное? (Пусть не о Крамнике – плевать на Крамника, Кирилл теперь занят Итальянской партией, – но мало ли таится историй в прошлом, скелетов в шкафах, сплетен и слухов на кафедрах.

Вдруг выяснится, например, что Абзалов страдал клептоманией?