Табия тридцать два

Муха села на варенье. Крибле-крабле-бумс. А может быть, нет ничего плохого в «ничейной смерти» шахмат? Кстати, почему сразу «смерть»? Черная ночная вода Москвы-реки. Что, если следует вести речь о «ничейной жизни»? Вдруг наивысшая цель шахматного искусства заключается именно в достижении ничьей? Крабле-крибле. Наверное, не зря в шахматах существует так много способов разойтись миром: соглашение сторон, вечный шах, трехкратное повторение ходов, пятьдесят ходов без взятий фигур и движений пешек, построение крепости, голые короли. Пат, в конце концов. Король с лишним слоном – уже не побеждает (как и король с лишним конем (и с двумя лишними конями)). Вот и все стихотворенье. Что, если шахматы вообще не следует «спасать» от ничьих? А «ничейная смерть» – не кошмарный финал, но «телеологическая причина» существования шахмат? Тихая набережная, теплое железо ограды. Помните, учили в школе этюд Рихарда Рети, самую красивую шахматную задачу всех времен? Там ведь тоже надо было сделать ничью (используя тот парадоксальный факт, что на шахматной доске катет и гипотенуза треугольника имеют одинаковую длину: король успевал за проходной пешкой). Крибле муха на варенье. О, придуманная Рети ничья в тысячу раз эффектнее любых матовых атак. Сильное ли там течение? Каменистое ли дно? (Или песчаное, нежное?) Понятно, кто во всем виноват – спортсмены; это из-за них слова «равенство» и «ничья» считаются ругательными. Крабле все стихотворенье. А квадратные и кубические уравнения математики? – тоже строгие равенства, но от того нам не менее интересно решать их, отыскивать корни. Хорошо, когда карманы глубоки и вместительны. И футбольная ничья со счетом пять – пять гораздо зрелищнее, чем победа один – ноль. Только надо больше камней, больше тяжелых камней. «„Ничейная смерть“ шахмат не должна привести к смерти страны». Так что же делать? Понятно, что: положить камни в карманы. Застегнуть пуговицы. Муха села. Крабле-крибле. Мы с тобою – крупно влипли. Превратиться в птиц ли, в рыб ли? Улететь бы, как колибри. Вот каковы оказались энтелехии прекрасного серого плаща, случайно найденного в квартире на Свидлеровской набережной: это сеть, чтобы запутать ноги и руки, саван, чтобы укрыть тело.

Рассвет.

Тоска.

Река.

И черными белыми полями квадратные круги по воде.

* * *

Дождь закончился, и выглянуло солнце.

Фридрих Иванович и Андрей Брянцев как раз вышли из палаты, где лежала Майя; больничный коридор был озарен мягким сентябрьским светом, и от этого света рождалась уверенность, что все плохое уже позади. Да и лечащий врач говорил то же самое. Главная опасность миновала. Разумеется, от столь сильного нервного срыва невозможно оправиться сразу, но Майя молода, крепка, жизнелюбива; она уже явно выздоравливает, только не надо пока что напоминать ей о Кирилле. Tempus vulnera sanat[73]. Ох, несчастный Кирилл. Когда он пропал, хватились не сразу (все думали, что уехал на каникулы в Новосибирск). Но потом выяснилось, что в Новосибирске его нет (как и в Петербурге, и вообще нигде). Тогда начались поиски, тягостные и тщетные. Ян и Толян обзванивали знакомых, Брянцев бегал по городу, Иван Галиевич написал заявление в милицию, а кастелянша Надежда Андреевна даже отправилась к знакомой ясновидящей (и та объявила, что Кирилл уехал с какой-то певичкой во Владивосток). Только в середине августа страшное, распухшее тело Чимахина (в длинном сером плаще с карманами, полными камней) было обнаружено в одном из омутов Москвы-реки. Судя по всему, оно пролежало в воде более трех недель. Все терялись в догадках, никто ничего не понимал. Что Кирилл делал в Москве? Почему скрыл от всех эту поездку? И что заставило его покончить с собой? Его, которого так любили друзья, которого уже звали работать преподавателем на кафедру истории, которого постоянно хвалил сам Дмитрий Александрович Уляшов. (Откуда всем было знать о кошмарной «вилке», на которую с размаха налетел Кирилл: необходимость рассказать людям правду о «ничейной смерти» vs необходимость эту правду от людей утаивать.) Тогда-то с Майей и случился срыв – да такой, что родители какое-то время всерьез боялись за ее рассудок.

Но все обошлось.

И жизнь продолжалась (уже без Кирилла).

Д. А. У. торжественно открывал новый памятник Ботвиннику.

Дольше всех горевала о Кирилле Шуша.

(Сожалела ли она о сделанном, считала ли себя предательницей – из-за того, что рассказала о планах Кирилла поехать 19 июля в спецхран ЦДШ? Конечно, нет. Просто Борис Сергеевич Зименко был ее любимым преподавателем и научным руководителем ее работы об эволюции гамбитов, и она как-то привыкла поверять ему все свои сомнения.

Ах, кто бы знал, что все так обернется.

Ей ведь просто хотелось найти наилучшее решение в той позиции!)

……

И теперь,

в темной пучине чувств,

в гулких призрачных залах Публичной библиотеки

Шуше иногда начинало казаться, будто бы она только что видела Кирилла.