Табия тридцать два

Выхода – в самом деле – не было.

Ведь Кирилл – не Уляшов; Кирилл не станет скрывать истину от сограждан, не станет держать их в неведении, не станет врать и лицемерить. Кирилл физически не сможет этого сделать. Просто потому, что есть вещи, которые нельзя замалчивать – иначе общество превращается в тоталитарную секту (горстка людей живет в подземелье, и гуру утаивает от них факт существования солнца). Просто потому, что есть вопросы, которые гораздо больше отдельного человека – и не вмещаются в нем, раздирают его изнутри. Вот почему Кирилл завтра же должен сообщить всем о «ничейной смерти» шахмат, наступившей более двадцати лет назад, в 2058 году, о многолетнем обмане, в котором держали россиян. Морок должен развеяться! Но… ведь Кирилл – не Уляшов. В эпоху Переучреждения Д. А. У. без малейших сомнений уничтожил прежнюю, литературоцентричную культуру России; стер ее с лица земли, выбросил на свалку истории, от-ме-нил. И так легко! Готов ли Кирилл с такой же легкостью уничтожить теперь всю российскую культуру шахмат? Стать новым Д. А. У.? Сжечь – действительно, как Герострат – только что отстроенное великолепное здание? Буквально – выйти на трибуну и объявить: «Дорогие россияне! То, что вы так любили, чем так интересовались, чему посвящали массу времени и сил, с чем связывали воспоминания детства, юности и зрелости, – все это давно мертво и не имеет смысла!» Весь этот прекрасный, стройный, строгий мир. Где бабушки читают на ночь внукам книжки Василия Панова и Ильи Майзелиса, где первоклассники идут 1 сентября в школу с учебниками Марка Дворецкого, где будущих друзей узнают по цитатам из Давида Бронштейна («В этой позиции часто встречается фианкетированный… король»), где пылкий студент, не в силах таить чувства, играет с девушкой Королевский гамбит, а пожилой алехиновед, смущаясь, провожает до дома знакомую каспаристку; где встречаются у памятника Ботвиннику и гуляют по улице Нимцовича, где поклонники Троицкого спорят с поклонниками Куббеля, где верят в преимущество двух слонов, в проходные пешки и в пирожное «Эксельсиор». О, это не просто «культура» – это вся жизнь; жизнь как она есть; жизнь в самых лучших, самых сладких, самых незабываемых проявлениях. Так что же: must be canceled[72]? Из-за того, что где-то случилась «ничейная смерть» шахмат? Но ведь она, «ничейная смерть», еще не дошла до России! И никто о ней не знает. Нет, Кирилл не имеет права покушаться на шахматную культуру – единственную, быть может, отраду миллионов людей в этой бедной, холодной, печальной стране. А если покусится, если уничтожит – то будет ничем не лучше Д. А. У. Но ведь если не покусится, ничего никому не расскажет, станет молчать – тоже будет ничем не лучше Д. А. У. И выбор невозможен. Нельзя утаивать истину от людей. И нельзя рассказывать истину людям. Да ведь ты не утаишь (при всем желании), все равно случайно выдашь – словом, жестом, внезапным замешательством в ходе невинного, казалось бы, разговора, ночным бормотанием, горячечным бредом, узором повседневных поступков, рисунком не имеющих отношение к делу фраз. Выдашь – и все сразу рухнет. А люди не должны знать. Но люди должны знать. Как жить с этим? Вот он – цугцванг.

Страшная, чудовищная безнадежность навалилась на Кирилла.

Он почти физически ощущал тяжесть обрушившегося на него знания.

И ему не с кем было разделить это гнетущее знание, некому было рассказать о своей проигранной позиции (да никто бы его и не понял); некого было звать на помощь.

Любой ход вел к гибели.

* * *