Табия тридцать два

– Дорогой мой Кирилл, – тихо, почти ласково сказал Дмитрий Александрович, – есть некие объективные обстоятельства. Чернопольные слоны не ходят по белым полям, пешки двигаются только вперед, и никто из нас никогда не поедет ни в Линарес, ни в Вейк-ан-Зее. Понимаете, положение дел таково, что и всему миру, и самой России будет только лучше, если наша страна останется в Карантине навечно. Вот вам простая метафора: в человеческом организме желчь выполняет важную функцию, но, чтобы не разъедать другие органы, она должна отделяться от них стенками желчного пузыря. Россия сегодня и есть – такой пузырь. Что поделать: россияне – желчь этого мира. Мы слишком опасны для окружающих, и во имя спокойствия на планете Земля нам следует пребывать внутри отведенных нам границ, под бдительным присмотром великого Ботвинника. Но ведь в этом нет ничего плохого! Больше того – наши успехи очевидны. Совсем недавно, каких-то полвека назад, мы вывели страну из Кризиса. Мы вернули стабильность, мы повысили благосостояние, и самое главное – мы создали для людей по-настоящему гуманистическую, прекрасную культуру. И эта культура дает блестящие плоды! Посмотрите на нынешних школьников – насколько они умнее, добрее и терпимее, чем их дедушки и прадедушки в том же возрасте, насколько они сознательнее и рациональнее. Посмотрите, как счастлив народ. Посмотрите, как едино наше общество в любви к старинной шахматной традиции, в уважении к гениям Петрова и Чигорина, Смыслова и Спасского, Карпова и Каспарова. Благодаря массовой культуре шахмат в нашей стране довольно высокий индекс взаимного доверия, почти отсутствует социальная напряженность, растет производительность труда и общая удовлетворенность жизнью. Неужели найдется человек, тем более ученый, готовый все это уничтожить ради некоей отвлеченной «истины»? В мгновение ока разрушить миллионы отнюдь не абстрактных судеб во имя метафизического «права знать»? О, такой человек стал бы настоящим Геростратом, величайшим злодеем отечественной истории! И я не верю, что такие люди могут существовать в России. Ах, Кирилл, и зачем вы сюда полезли?..

– Но ведь я не делал ничего дурного. Я просто люблю шахматы.

– Увы, слишком сильная любовь имеет тенденцию уничтожать свой объект. В этом смысле она является нарушением третьего постулата – и обычно заканчивается трагедией.

– Что ж, Дмитрий Александрович, значит, я преступник?

– Вы просто бедный глупый мальчик, нашедший погибель.

– Погибель? Так вы все-таки…

Д. А. У. покачал головой.

– Кирилл, даже если бы меня не было сейчас здесь, это ничего бы уже не изменило. Ваша судьба внутри вас. Вы узнали о «ничейной смерти» шахмат, и теперь все предрешено. Другой человек, пожалуй, мог бы уехать куда-то в тайгу, дать обет молчания, полностью замкнуться и провести запатованным всю оставшуюся жизнь. Но вы не такой. Вы и в самом деле слишком страстно любите шахматы. А потому любой ход, сделанный вами из этой позиции, приведет к гибели. Это совсем не пат, мой дорогой Кирилл. Это цугцванг.

– Нет! – Кирилл медленно встал и какими-то странными, словно бы деревянными шагами начал аккуратно обходить Дмитрия Александровича, двигаясь к двери. – Нет! Я вам не верю! – Последнее слово Кирилл почти выкрикнул. – Это неправда! Вы лжете!

Открыв дверь и увидев, что в коридоре никого нет, Кирилл захохотал:

– У вас ничего не получится! Прощайте!

Дмитрий Александрович молчал.

По лицу его текли слезы.

А Кирилл, уже не оглядываясь, бросился в темноту, в знакомый узкий коридор, к заветной лестнице, ведущей наверх, на воздух, на свободу, прочь из ЦДШ, из страшного спецхрана, проникновение в который чуть не стоило ему жизни (Кирилл не понимал, как именно, но чувствовал: чуть не стоило жизни), от хитроумных интриг великого Уляшова, от сводящей с ума софистики, «продвинутой профилактики», как звезда вдоль эклиптики, как психоз в нейролептики, в ядовитые лютики (в куриную слепоту), о, прав был Броткин, поворот, еще поворот, теперь в спину уже не выстрелят, вот и фойе, и портрет Александра Петрова (кисти Григория Мясоедова), и выход на теплый ночной бульвар,

и спасен, спасен, спасен.

……

Он бежал по Москве,

куда-то в сторону Пречистенской набережной

и все никак не мог поверить до конца в собственную удачу.

(Да, мы выпутались из подстроенной Д. А. У. ловушки, мы не стали поддаваться на провокации, биться над предложенными парадоксами, теряя время (Уляшов наверняка ждал подмогу, чтобы разделаться с Кириллом), мы просто ушли – и оставили соперника в дураках, опровергли его иезуитские планы; отыскали единственно верный маневр.

Цугцванг, говорите? Не на того напали!)

И в эту самую секунду Кирилл вдруг увидел истинное положение фигур. (Увидел так, как видят сложную комбинацию – уже присутствующую на доске, но скрытую за дремучим лесом вариантов, за десятками и сотнями возможных развилок, и в какой-то момент проявляющуюся, проступающую, дающую ответ на все вопросы позиции.) У него страшно закружилась голова, перехватило дыхание; и пришлось сесть прямо на тротуар.

Коники-слоники, бедные мои братишки…