Табу

Я давно заметила, что небо, будто живое. Оно все чувствует, все знает, настроение погоды можно мгновенно понять, лишь мельком взглянув на голубое полотно. В этом зеркале отражаются все оттенки человеческих эмоций и чувств. Оно то затягивает грубой поволокой свинцовых туч, то покрывается дымкой кокетливых перьевых облачков, а иногда смеётся, озаряя серость города цветастой радугой. Небо… Мы молимся, просим, проклинаем, благодарим…  Все слабости человеческие обращены к нему одному. Оно видит слезы, радость и печаль, озаряет счастье, затемняет горе и прячет пороки. Все там, стоит лишь попросить…

А мне даже просить ничего не хотелось. За последние несколько месяцев я настолько привыкла к собственной жизни, что менять что-либо не было ни сил, ни особого желания.

Приработалась, смирилась и успокоилась. Бар, конечно, был не тем, где я привыкла проводить свободное время. Тут не было просторных белоснежных залов, сверкающих отполированными поверхностями, накрахмаленными скатертями и белозубыми улыбчивыми официантами. Это была другая жизнь. Оборотная сторона реальности, что ли. Люди здесь работали, чтобы выжить, чтобы было, что поставить на стол, чтобы одеть сорванцов, чтобы дать мужу несколько купюр на дешевое пойло и с удовольствием насладиться тишиной и покоем в почти разгромленной, не знавшей ремонта с прошлого века комнате заводской коммуналки.

Вот парадокс – завода уже давно нет, а бывшие работяги до сих пор ютятся в огромных квартирах, построенных заботливым руководством, согласно указам, распоряжениям и директивам, строго регламентирующим здоровье и культурный досуг работников, чтобы победить очередной план «пятилетки».

Однажды я подвезла повариху Катерину до дома, потому что было жаль смотреть, как толстушка прёт две огромные телеги вдоль трассы, в сторону рабочего посёлка. То, что дороги там нет, я убедилась сразу, потому, как только закончилась федеральная вотчина, моя малышка побежала по булыжникам, зашелестела битым стеклом и прочим мусором со свалки, с которой соседствовали «счастливчики».

– Вот и приехали, – Катя хлопнула пухлыми ладонями по коленям и стала суетливо слазить с пассажирского сиденья.

– Куда?

– Домой, куда ж ещё?

– Где ты тут дом-то увидела? – я выскочила на улицу, чтобы тонировка стекла не мешала охреневать от увиденного.

Щербатая грунтовая дорога привела меня к настоящему жилому району, вот только радости я не испытала. Глазам своим не верила, но чем внимательнее я всматривалась в темноту густого леса, тем четче понимала, что смотрю на несколько десятков невысоких домов, затерявшихся среди деревьев. Все они были направлены к заросшей аллее, когда-то служившей проспектом, ведущим к центральной проходной. Стояли чётко полукругом, как лучики вокруг солнца, нарисованные ребёнком, чтобы трудяги, каждый раз выходя из дома, видели завод, как некое напутствие к трудовым подвигам на благо толстым щекам секретарей и прочих чинуш партии. На чёрных от копоти когда-то круглосуточно работающих заводских труб фасадах теперь вольно жила плесень, плёлся зелёный плющ, игриво заглядывающий в разбитые в некоторых местах окна, да и вообще, ощущение было такое, будто я попала в прошлое, отчего по коже побежал мороз.

– Пойдем, я тебе гостинец соберу. Спасибо, что подвезла, а то ноги уже не те, – Катя покряхтела и, подхватив авоську на колёсиках, бодро помчалась в сторону единственного подъезда, дверь которого не была заколочена.

– Кать, да не надо…

– Надо! – гаркнула она то ли мне, то ли на облезлую кошку, снующую между ее отёкшими ногами. – Расплодились, твари, самим жрать нечего, а тут ещё вы…

Хоть она и ворчала, тем не менее залезла во внешний карман сумки и достала огрызки колбасок-гриль, которые сегодня сжёг наш мангальщик.

– Не Рублевка, конечно, но зато крыша над головой, – Катя, видимо, заметила ужас на моем лице и стала торопливо объяснять. – Я ж тут родилась. Да что я, все мы тут родились, пупки у нас и то завязаны одинаково на один манер. Роддомом служил небольшой флигель за нашим домом, где и принимала старая акушерка, лечившая весь посёлок от любой хвори. Она справлялась со всем, не утомляя уставших работяг лишними тонкостями серьезности того или иного заболевания, выписывала то, что можно было приобрести в заводской аптеке за две копейки, и всем становилось спокойно. Отправила в город всего однажды – деда моего, потому что испугалась, что сил не хватит ампутировать ногу, на которую рухнула чугунная крышка. Кстати, благодаря ему нам выделили дополнительную комнату и отдельную плиту в кухне. Уважало его начальство.

– Или боялось скандала на производстве? – проворчала я, таща неподъёмную сумку на четвёртый этаж.

– Это неважно. Всем стало хорошо. Деду дали повышенную пенсию, а мы с пятью братьями и родителями перебрались в огромную двадцатиметровую комнату.

– Огромную?