Taedium phaenomeni (СИ)

      - Думаю, что ты все еще непроходимый идиот, и угораздило же меня с тобой связаться, - как будто бы недовольно пробурчал всклокоченный разрумяненный мальчишка. Приподнял голову, уперся об острые локти. Помешкав, сел, потерев ладонью ноющую шею. Ухмыльнулся, показав кончики глазных зубов. Фыркнул, пряча под оскалом ту редкую, воистину бесценную улыбку, которую так и не научился толком рисовать. - Но идиот хотя бы понятный. Мне понятный. Такой, которому уже не получается не верить, даже если и продолжать себя заставлять. Да и здешние идиоты будут порядком тупее тебя, пусть хоть вечность корчат из себя всезнающих божков. Поэтому я... я хочу...

      - Славный мой…?

      - Заткнись! Я сказать пытаюсь... Не перебивай! Я стараюсь сказать, что хочу уйти отсюда с тобой. И пойти дальше тоже с тобой. Вот. Понял? - Аллен удивленно сморгнул. Открыл было для поспешного ответа рот, но сказать так ничего и не успел: - Так что не вздумай меня предавать, ясно? Раз уж взялся, раз уж влез, куда влезать никто не просил - то теперь и терпи, спаситель ты хренов. Мне без тебя деваться больше некуда. Идиот. Я... Эй! Что ты... делаешь...?!

      От ладони, улегшейся на щеку и заставившей повернуть навстречу раскрасневшееся вмиг лицо, чтобы встретиться глазами в глаза, Юу передернуло, взбудоражило, немножечко свело с ума, захлестнуло по щекам соком керасунтских раздавленных ягод, обрывая все оставшиеся на языке звуки в бессвязный сорванный лепет. Глаза потемнели. Губы мгновенно наполнились спелостью виргинской дурманной черемухи в алом пуху.

      - Ясно, хороший, славный мой, - без всякого сомнения, без малейшей попытки переспросить или задуматься, ответил клоунский рот. Ответил так серьезно, так упоительно и так вдумчиво, что Юу снова передернуло, поразило, проткнуло острием летающего китайского ножа. - Я обещаю тебе. Обещаю, родной мой, обещаю. Обещаю, что никогда не покину, что навсегда останусь рядом, даже если ты вдруг решишь, что по той или иной причине не хочешь видеть моего лица. Что покажу тебе весь тот чертов упоительный мир, которого ты был лишен. Обещаю, славный. Просто доверься мне. Я вытащу тебя отсюда. Чего бы мне это ни стоило - я вытащу тебя, клянусь.

      Мальчонка покосился краем взволнованного глаза на переползающие по щеке пальцы, поежился под ощущением поглаживания за бархатным смерзшимся ухом. Не желая так быстро терять голову и вконец становиться покорной кукляшкой, пробурчал, воинственно напоминая:

      - И себя не забудь. Себя тоже вытащи: я же сказал, что никуда без тебя не пойду, так что не смей забывать и о себе, дурище. Это тоже ясно?

      - Это тоже ясно, - на этот раз с улыбкой, со смешком, с возгоревшимися внутренней негасимой подсветкой глазами. С пальцами, что, потеряв последний стыд, поползли на шею, оплелись, принялись щекотать, забираться под летные колчанчики выпирающих аккуратных ключиц-жемчужин, пока на днищах зрачков разрасталось поле проигранной битвы, пока вспыхивали светлицы, и лицо шута снова приобретало совсем иные оттенки, желания, мысли. - Это тоже ясно, славный, мой замечательный, хороший...

      Неладное, пугающее, нагрянувшее слишком неожиданно, если оно все-таки не было плодом его галлюцинаций и собиралось случиться наяву, сбитый с толку Юу почуял только тогда, когда ладонь чокнутого принца-Уолкера улеглась ему на грудину, после - на живот. Вынудила тот мгновенно вжаться, тело - прогнуться и мелко затрястись дрожью опасного предвкушения; пальцы, ярея в игнатовом огне, переместились на бок, пересчитали кости, перебрались на спину, дернули к груди клоуна, готового, кажется, вот-вот сорваться, натворить черт знает чего, но чего-то, что тем не менее пугало, настораживало, говорило: не сейчас, не здесь, не в этот час, не в этом краю. Чуть позже, чуть потом, а пока – лучше уходи. Пока – лучше постой.

      Наверное, поэтому, хоть Юу и безоговорочно доверял ему, этому пропащему шуту, ладони его сами, не особенно спрашивая дозволения, уперлись в чужую грудь, сложились кулаками, попытались отпугнуть прочь, уверенные, что ни черта не получится и Уолкер все равно, решившись на последний нырок, продолжит напирать.

      Тот как будто бы и продолжил, тот, вопреки всем потугам, склонился ниже, мазнул губами по горящей щеке, спустился теплой влажностью на изгиб шеи. Прихватил зубами взошедшую крапинками-крапивницами кожу, забрал ее в рот, пососал, смазал касанием языка, с требовательностью провел костяшками по послушно выгнувшемуся позвоночнику, сорвал с мальчишеских губ первый растерянный полустон, заслужил несколько полосатых борозд вдоль оголенной кожи, знакомящейся с остриями ноготков-лопаточек, а потом…

      Потом вдруг отступил, отстранился, отпрянул совершенно сам.