Taedium phaenomeni (СИ)

      Руки подчинились, руки потянули - больно, со скрипом, чертовски медленно, что хоть ори, хоть проклинай, хоть немедленно требуй, если бы рот только мог сейчас открыться и обозвать последний забытый звук. Мальчишеские пальцы, кем-то когда-то прозванные ангельскими, вцепились в чужие локти в немом порыве, задрали острыми ногтями, взвыли - тоже вот заместо склеенных губ. Привыкший к боли, но все еще исто ненавидящий ее, Юу прильнул лбом к песьему плечу, зарылся в густой пахучий мех, прогнулся в спине. Не выдержав, не усмирившись - заорал, тут же прикусывая попавшуюся под зубы ткань, чувствуя, что медленное ускоряется, кость трещит, ломается, и всаженный нож, вылетая из волокнистого скелетного мела, выходит пулей, летучей мышью, фонтаном брызнувшей следом крови, вечной открытой раной, рваным мясом, голодной слюной.

      Его шатало, его мутило, он все еще шептал, пусть Уолкер, кажется, и не спрашивал:

      - Заживет... черт... заживет же, дурак... оставь... Пошли отсюда, пока не поздно, они ведь еще кого-нибудь пришлют, вернутся они, я же знаю... Пошли отсюда... какой же ты... дурак...

      - Дурак... - шептали ответом красные губы, согласные принять на себя любое из мирских проклятий. - Я знаю, мой хороший, мой славный, я непроходимый дурак. Но больше не... Я обещаю тебе, что больше никогда не...

      Шут завязывал его, перевязывал - рубахой, отодранными кусками своей формы, закреплял ремнем от брюк. Целовал - лицо, губы, шею, обнажившуюся кровавую грудь. Обнимал, укачивал, переваливал к себе на руки, поднимая на весу, прижимая, убаюкивая ритмикой сердцебиения, которое никакое не «тук-тук-тук», а «люблю, обещаю, спасу, буду рядом, останусь, прости», нес.

      Нес, шатался, плыл звездой, трехлапой собакой, загнанной в горящее сено безглазой крысой, и вокруг снова становилось так тихо, что далекие звезды мерцали компромиссами с пролитыми чернилами ночного купороса, и слышались шорохи шиповничьих влюбленных дроздов в зеленых шевелюрах трубных кипарисов...

      Только Юу не знал ни дроздов, ни звезд, ни кипарисов, а потому это все светило, пело, шуршало для одного лишь белого снежного пса, а для него же...

      Для него: только «кап-кап-кап».

      Для него: «я такой идиот, мой славный...».

      Для него: «это не ты идиот, идиот...

      Это я, слышишь?

      Это...

      Я».

***

      Об их присутствии здесь теперь знали все до последнего глухонемого, вся чертова лаборатория, все ее отделы, все этажи, каждая стена, каждый человек, каждая заблудившаяся криворукая тень; предательство скарлатных роз кололось в спину застрявшим шипом, подсветка разливалась новой кровью, иногда полностью гасла, иногда включалась так резко, что по щекам текли слезы, и отзвук ее внедрялся в дребезжащий череп, разнося изнутри полую треснувшую кость.

      Дороги перекрывало со скоростью смерча, рухнувшего на Аризону небесного тайфуна; Юу, болтающийся на шутовских руках, тяжело, но успокоенно дышащий, отдавал все свои силы на то, чтобы не засыпать, и сквозь просветы в разрозненных перепачканных ресницах видел, что трубы, каналы, ниши, коридоры, тоннели, по которым пытался бежать Аллен, неминуемо блокировались верховодящей всезнающей дланью, защелкивались на люки и решетки, трещали электричеством, стекали зелеными каплями едкой кислоты - чем дальше они забредали, тем выше, наверное, поднимались, и от мостов, самобытно рушащихся за спиной от единого неосторожного шага, снова не осталось ни следа.

      Юу видел, как бледнело клоунское лицо. Чувствовал, как стискивали до синяков потряхиваемые дрожью пальцы. Слышал, как хрипело раненными пружинами дыхание - спина, ноги, руки, лицо, все это оставалось измазанным в крови; люди - не апостолы, люди так легко не исцеляются, люди изнашиваются и умирают, пусть в итоге все равно живут дольше, чем отмерено прожить Вторым: таким перфектным, таким мотыльковым, таким кружевным, таким летным.

      Пахло солью, матовый полуподвальный чад налипал на сужающиеся ноздри, заставлял дергаться, царапаться, отрывать от себя прочь, сбрасывая под ноги брезгливыми комками. Снова проходили минуты, снова часы, снова - едва ли не сутки, и звук шутовских шагов становился страшен настолько, что человеческий испуг, испуг апостола - вместе одушевляли покрытую струпьями жучиных панцирьков темень, наблюдающую из углов воспаленными желтками куриных слепотных глаз.

      Пусть Юу не понимал, что значит кем-то когда-то придуманный набор слов, уродливо сложившийся в звукопитие «н.а.д.е.ж.д.а.», он чувствовал – существовала когда-нибудь или нет, но именно сейчас она растворяется, уходит, отбрасывает протянутые к ней руки прочь, чтобы уже все, чтобы избитыми чумными крысами по чужому лабиринту, пока дороги не приведут туда, куда их хотят довести стоящие за престолами темные короли в свитых из лишайников бакенбардах.