Taedium phaenomeni (СИ)

      Различил новую кровь, кровь, слишком много взбитой пузырчатой крови. Следом – порхающие электрические карточки, волшебство, черную птичью магию, не должную существовать, а потому наверняка таящуюся корнями где-нибудь в совершенно ином месте, в других вещах, прикрываясь картонными бумажками да расписанными кисточкой буквами. Да и то, да даже если и нет - разве обыкновенный контроль, пожирающий чужой дух, может назваться пресловутой истинной магией?

      За слепотой пытающихся перемкнуться глаз Юу все еще видел птиц - вороны кружились, каркали, набрасывали петли, швыряли клинки. Едва пытались подойти, приблизиться – в мгновение лишались жизни. Когти больше не медлили, когти рвали, когти вспарывали артерии и полосовали мясо, пока белый клоун носился танцующей молнией, пока оказывался здесь, там, везде одновременно. Когти жаждали пить, когти мокли и тонули, старик Ной созывал жаждущих на новый Ковчег, вот только живую телесную тварь больше не брал - только души, только призраки, только новый, спектральный, дождливый мир, веселая игра, старый добрый эксперимент.

      Юу ничего не знал о внешнем мире, но от кого-то из отдела краем уха слышал, что ворон - умная птица, мудрая птица, быть может, не такая благородная, но всяко умеющая беречь свою шкуру. Сейчас видел – правда, хотя бы в этом ему не наврали.

      Птицы парили, каркали, пытались порезать когтями собственными, проткнуть гагатными клювами, но натыкались на несущие смерть лапы, на хищные зубы, на полные ненависти взгляды, снимающие заживо перья. Понимали - этой ночью они своей добычи не возьмут, этой ночью не добьют, этой ночью мяса не будет, а в ночи - снега, метель, лед, потрескавшиеся под зименью корни, отмораживающие руки ветви, а потому нельзя им оставаться в ночном лесу, потому нужно лететь обратно под чужой домашний козырек, нырять в теплые гнезда, убираться прочь из страшного скандинавского бурелома, к прикормившему Одину на плечо.

      Вороны, отступаясь, таяли, исчезали, ложились догнанными перерезанными трупами, возвращались в соломенные корзины, на высеченные из злата жерди, и по губам белого клоуна стекала не помада - малина, с когтей не медовица - кровь.

      Блеклым израненным зверем, одержимым уставшим псом он вернулся назад, подполз почти на брюхе пятнистым королем-полозом о трех головах, обвился вокруг стекающего по стене Юу, обхватил трясущимися руками, упал на колени, глуша в волосах да по коже соль проливающихся горючих слез, сдавленных рыданий, спугнутого эфиопского рыка. Ломался кулаками, давился воздухом, шептал:

      - Юу... Малыш... Славный мой, славный...

      Просил:

      - Пожалуйста, ну, я прошу тебя, славный...

      Забывал:

      - Не смей... Не смей только... Юу, хороший, мальчик мой, ну что же ты, зачем же ты, Господи, Господи...

      Юу слышал и не слышал, злился и не злился, отталкивал и принимал обратно, разрешая хоть забирать жизнь, хоть наполнять ею каждую вскрытую ямочку-пору. Позволил себя усадить, вернуть гиблое, ни разу не преданное воспоминание - вот так, значит, нужно, вертикально. Уперся трясущимися ладонями в сгибы набитых кремнием отвердевших плеч, мотнул пытающейся отключиться головой, перед которой все плыло, кружилось, заливалось каплями не то сока, не то слез дурацкой скулящей собаки о белой шерсти, у которой в короне - чертов радий, закованный в крестовый метеорит вечный уран, жидкое молодое золото, драконова алхимия.

      - Юу, Боже, Юу... Прости меня, славный, милый, родной мой, только прости...

      - Заткнись... - тяжело, но терпимо, и говорить можно, пока сознание не погасит временный обморок, которого до тошноты не хочется, но все равно же придет, все равно же не спросит. - Заткнись ты уже, придурок несчастный... Лучше вытащи из меня эту штуку, иначе ни черта не заживет...

      Руки собаки, неуклюжие, когтистые, трясущиеся лапы, страшащиеся убрать напоенное чужим мясом оружие в ножны, неуклюже поползли по спине, заместо отказывающейся подчиняться головы ответили кивком. Накрыли комочки сжавшихся детских ягодиц, подсадили мальчишку выше, ухватились за чужую измазанную рукоять. Снова заместо губ, единственно должных говорить, сойдя с ума, шепнули обласкивающими горькими подушками:

      - Сейчас будет больно, славный, и я ничего не смогу с этим сделать...

      - Да плевать я хотел. Просто вытащи это из меня, ну же...

      Апостол не лгал - ему было наплевать: заживет, не заживет, закончится, продолжится - глупая детская считалка, странная полночная игра, серое полотно над вязаным перекрестком; просто вынь из меня это - и все.