Taedium phaenomeni (СИ)

      Юу глядел на ее рот, таращился в этот рот на почве срывающего рассудочное плево безумия - огромный мясисто-говяжий зев, пролитая слюна, выделенная пена, желтые зубы, толстый противный язык, застревающий между нижним и верхним рядами. Крики, выталкивающиеся, будто «чпок, чпок» из горлышка откупоренной бутылки. Видел оскал, видел уголки до самых ушей, видел налитые разбитыми птичьими яйцами глаза, чувствовал воду сквозь кожу, грязь, запах порченой пищи.

      Потом, когда узурпатор в его теле вдалбливался в последний раз и тек вылизывать этот тухлый рот - вдруг видел серые глаза, седые волосы, опущенные книзу уголки, вербные воскресные песни, торжественный гимн первых мартовских похорон: и как ты только мог, славный...? Неужели тебе настолько неприятно, когда я притрагиваюсь к тебе? Неужели настолько больше нравится это...?

      Славный мой, славный, а я ведь полюбил тебя. Мне хотелось, чтобы мы...

      Славный, мой славный...

      Очень жаль, жаль.

      Раз так, то больше, получается, нет смысла вытаскивать тебя из твоей клоаки, я прав?

      Прости, что имел смелость вторгнуться в твою жизнь.

      Прости меня, славный.

      Прости...

      Юу кричал.

      Тянул руки, рвался изнутри, орал его по запретно-заветному имени, пытался ухватиться за руки, за волосы, за кожу, за когти, за что угодно еще. Звал, вопил, рыдал, сглатывал набегающие в рот сопли, куда-то бежал, где-то падал, кого-то умолял - а в итоге только крепче стискивал в больных уродливых пальцах, притворяющихся его собственными, эту проклятую дуру, это сиськастое бревно, этот проклятый кусок озабоченного влажного мяса.

      Отталкивал, пытался ударить, пытался выдрать из нее кишки и хотя бы убить, чтобы не смела больше появляться на глаза - но все равно стискивал, все равно щупал, все равно обнимал и все равно блевал жженой кислотой.

      Все равно плакал, захлебывался, стучался о внутренние стенки кулаками, сползал на разбитые колени вниз и, гремя разрушающимися костьми, тоже высыпающимися в общую для всех могилу, неизбежно скатывался в страшный холодильник по угольному желобу разрушенной черной шахты, уводящей не в ад, не в рай, не обратно на землю, а так просто и так обыденно...

      Во смерть.

      В вечную сонную смерть.

      К яблокам, болотным ягодам, к осени и маленьким пятнистым лошадкам, что, водимые под уздцы рукой желтых разваливающихся скелетов с дряхлой пузырящейся гармошкой, никогда, никогда уже не уснут, никогда уже не проснутся, никогда уже…

      Да просто никогда уже.