Taedium phaenomeni (СИ)

      - Юу, - она звала его. Звала подавшим голос хозяином, звала плевком и пощечиной, и он не мог отказать, не мог не откликнуться, не мог не повернуть тяжелой тучной головы, стекающей колотой рябиной, пусть рябины он никогда и не видел, никогда не увидит, никогда не узнает упавшей на язык октябрьской горечи, растасканной по свету такими же рябиновыми горькогрудыми снегирями. - Хватит кричать, Юу. Ты распугиваешь своим поведением людей.

      Звуки умирали и растворялись уже в нескольких шагах от него, звуки накрывали уши и глаза жестокими мозолистыми ладонями, и поверить в то, что приходилось слышать, он не мог, разучился, не хотел больше никогда себя заставлять.

      Он подслеповато смотрел на нее, таращил красные глаза, шевелил пересушенным ртом, как конноголовая рыба, совсем еще недавно пойманная улыбчивым теплым Уолкером. Рыба, что еще старалась жевать пузырями водяной свой воздух, но задевала белками таящий в огне лед, резалась, умирала, испарялась на костре. Исторгаемый пар шелестел от сдавленного разбитого дыхания, отбросы потолочного света гуляли по белой коже, а он все смотрел в этот черный холодный тоннель, в кошмарный бесчеловечный омут, в лицо своей собственной финальной смерти, роковой комете, последнему за вечность метеориту, потому что Бог, спасаясь от самоубийства дешевыми папиросами, качал головой, тоскливо и безразлично чертил смазанным гуталином пальцем на стене: нет, малыш. У Вторых, к сожалению, никакой души нет. Хотя бы не такой, которую мне позволено принять в мои покои, куда рано или поздно попадет возлюбленный твой шут.

      - Юу... - У смерти этой высокий змеиный голос, длинные тонкие пальцы-серпки, острые грабли терзающих ногтей, которыми она тут же схватилась за подбородок, брезгливо вздернула, как разочаровавшую раболепную вещь, надрезала щеку, тоже уверенная, что боль для игрушки - шутка, насмешка, плевок. - Мне очень жаль, что я втянула тебя во все это. Жаль, что у нас ничего не получилось. Должна сказать, что так, как на тебя, я никогда и ни на кого не возлагала надежд, просто, наверное, не учла, что некоторые вещи случаются все равно, как бы мы ни старались обезопаситься от них. Мне жаль, что тебе приходится пройти через это, жаль, что ты решил предать нас, но даже если бы не этот поступок – боюсь, ничего не изменилось бы все равно. Это безвыигрышная ситуация, Юу. Амфисбена о двух головах, и потом, твои галлюцинации… Они, рано или поздно, так или иначе, поставили бы на наших отношениях свой крест. Ты ведь знаешь, что тебе нельзя было их смотреть.

      Жалость в черных камнях полированных глаз стелилась слишком приблизительная, и галлюцинаций никаких никогда по-настоящему не было - не ей ли об этом знать? И если подумать, если вспомнить старую мечту человечества о гребаном бессмертии, о жажде обладать вечной жизнью и вечной властью, то получалось, что...

      - Да пошла ты... - У него даже получилось изогнуть губы, оскалить волком красные клыки, выкатить лопающиеся жидкие глаза. Заглянуть в ненавистное подернутое лицо, скривиться, сплюнуть, собрав во рту остатки слюны и пожалеть, что до ее рожи той долететь не удалось. - Завистливая сука...

      Потом - рассмеяться. Уже от веселья, оттого, насколько редко он делал это прежде, отчасти и все еще - от боли. Зарыдать глухими завываниями - от страха, стерпеть с зажатыми губами пощечину - от бессилия. Чувствовать поверхностное недопонимающее отвращение, впитывать незамутненную пролитую злобу, явившую истинный лик - с удовольствием, упоением, последним-первым подарком, умершей ночью в остановившихся глазах.

            «Маленький гаденыш. Ублюдок. Урод. Тупая бездушная тварь» - все это знакомо, все это по-своему прописная истина, все это про него, и на сей раз уже абсолютно наплевать, что призрак еще одной сиськастой дуры воспарил над шипящими чанами, распуская крыльями тонкие длинные руки, кружа вороной, раскрывая клювом немой рот.

      Жалко только, что паршивое это привидение, пришедшее, наверное, попрощаться с процентом пересаженного мозга и немножечко, быть может, погрустить или позлорадствовать, по тупости затмило собой свет той единственной звезды, в которую все еще получалось верить, оказавшись подбитым хламом лежать на дне заплеванного колодца.

      Он бы попросил грудастую идиотку убраться прочь хотя бы в последний раз, забросить себе за плечи бесполезные сиськи, деть куда-нибудь тупую рожу, да и прятать теперь своих видений вовсе не было нужды, можно было просто потянуться, просто проговорить все это вслух, но рядом снова зашипело, лязгнуло воспаленной стекляшкой, опустились с приказа оскорбленной сучки завершающие его путь рычаги.

      Шприц, наполненный дыханием впитанной смерти, первой из трех ступенью, выбрызнул слезы, сверкнул зеленым малахитом короны, ощерился голодной пастью зубастого мотылька, усевшегося летним днем на согретую солнцем мясистую руку.

      Запахло огневыми кислыми искрами, едким азотом, прочертились письмена загадочных морщин на длинных узких ладонях врачующей королевы, закрывших от него теперь уже окончательно все звезды и все небеса...