Taedium phaenomeni (СИ)

      Даже здесь, даже когда он сдох - все равно этот чертов «малыш» витал рядом, бился в лицо шуршащим ветром, и пах так, как ни разу прежде не пахло ничто иное: сладостью непонятного винограда, сухостью сложившей колосистую плоть травы, тревожным волнением, слишком мышиным, светлым для того, кто должен был озябнуть в вечной немилостивой темноте.

      - Юу, славный... Славный мой, ну же, открой глаза, услышь меня…

      Что-то хлесткое прошлось по его щекам, оставило мокрый горящий след, сорвало с губ сдавленный измученный стон, и тот, кто звал его, почему-то то вспыхнул не то радостью, не то, сойдя с ума и сведя с мертвого ума его самого, в голос зарыдал; Юу услышал беглый всхлип, почувствовал не замедлившие прокатиться капли на коже, впервые осознал, что он не просто где-то там висит, лежит или болтается между недоступным небом и покинутой землей, а что трясется, будто лист на ветру, вверх-вниз, вверх-вниз, и в глотке уже застряла скорая рвота, и тошнота ударила не в рот, а в голову, чтобы собраться в мозгу лопающимися болотными пузырьками накатывающего бессознательного.

      Он попытался пошевелиться, но милости строптивой удачи к себе не дождался - дело даже не в том, насколько крепко держал уплотнившийся трясущийся воздух, а в том, что тело, если это все еще было оно, само по себе отказывалось, говорило, что разучилось, не может больше, и прости, и непонятно, что делать; любая команда гасла за настойчивой темнотой, за вспышками боли, за стонами, рваными лепестками, посыпавшимися с пробудившихся губ.

      - Юу, славный, милый, хороший мой...

      Перед смеженными веками творилась чертовщина: по красным сосудистым источинам скакали и спрыгивали в жерло Кортеса шальные единороги, покрывала сущность мироздания гниющая плерома, зудом налипающая на спины белым идолопоклонническим коняшкам. Чем неистовее те смешивались - тем обреченнее в темном хаосе пострадавшего сознания зажигались прожектора: громыхали, слепили, доводили до слез и новых каверз ломающей суставы боли, в конце концов сделавшись настолько невыносимыми, что Юу, отдав за дерзкое пожелание последние крохи сил, все-таки сумел уговорить духа подъемов спуститься, накрыть пальцами бесполезные складки кожи и приподнять ему чертовы веки, чтобы в первый миг не увидеть, конечно же, ничего, кроме обрекшей на упокой черноты.

      Ничего не поменялось - только единороги сжарились в кратере сочной блевотной кониной, и тот, кто рыдал над ним, обдал ребра новой непознанной гранью боли – приятной и освежающей, исходящей от отозвавшихся на призыв костей. Юу попытался пошевелиться, кое-как качнул оглушенной рыбьей головой, облизнул мертвым растерзанным языком треснутые губы, заметил в темноте первую ломаную линию.

      За ней - вторую, за той - тридцатую; кривые, косые, идеально ровные, пропорциональные абсциссы и координатные плоскости стекались в амфитеатр подземных трущоб, в бесконечные трубы, каналы и переходы, в серые перекрестки и запахи сырых лестниц, в белые копны развевающихся по сквозняку волос и склоненные над ним цинковые глаза на бело-красном, как карточные червы, лице.

      - Ты... - С ним творилось что-то странное, что-то еще более странное, чем творилось обычно; губы работали сами, связки - отдельно от них, мозг не принимал участия вовсе, провода и клапаны подключились к машине сердца, не черепа, черпая голосовые каналы именно в нем, сумасшедшем и шелудивом. Тело все еще находилось при нем, телу все еще было тяжело и болезно, а, значит, до конца он сдохнуть не успел - не таким Юу был дураком, чтобы поверить, будто где-то может оказаться так же хреново, как на паршивой человеческой земле, в годах такой же паршивой, но все равно желанной до дрожи жизни. - Ты... в порядке... придурочный Уолкер… Аллен…?

      Иззябший февральский шут, размазав по щекам и губам жертвенную смесь из крови и слез, поспешил кивнуть. Задыхаясь, заговариваясь, сказал, что да, да, в порядке, конечно, он в порядке, пусть Юу и видел в упор другое, пусть и считал все равно иначе, но если седой лживый пес мог бежать, если мог продолжать тащить на себе ношу чужого тела и продолжать чем-то там заплечным греметь - значит, по-своему и правда в порядке. Значит, все лучше, чем сам Юу, у которого руки - шланговые плети, а в венах еще долго плескаться убивающему снотворному, стекающему рвотой с губ да через отказывающийся включаться в систему кровообращения желудок.

      - И ты... меня... мы... Ты их всех... там…

      Сердце в груди выстучало мерзянкой «с.п.а.с.и.», а пожалеть, что белый шут умел читать что угодно, но только не раздающиеся в его же руках кардиограммы - не успело, потому что их-то шут как раз читать где-то научился, потому что накрыл выдалбливающий орган ладонью, потому что очертил беглым поцелуем лоб, слизнул с того кровь, мазнул по кромке видимости рваным мехом сползшего вниз капюшона.

      - Не всех, хороший мой. К сожалению, не всех...