Taedium phaenomeni (СИ)

      Ему было больно, глаза истекали уже не слезами, а простой водой, потому что Юу верил - ни в одном человеке не может поместиться столько слез, слезный бурдюк просто не выдержит, разорвется раньше, чем они выкапают, одна за другой, из глазниц. Слизистую щипало, резало, зрение из-за этого расплывалось - или, быть может, расплывалось оно от кое-чего другого: иногда кто-то подходил к нему, поплотнее затягивал удерживающие на месте путы; контуры измученных красных запястий и щиколоток залегли под кожаными ремнями, отпечатались, пропитались до разъедающей багрец зелени за времена бесконечного использования, уничтожения, усыпления, в котором каждый бился, каждый пытался порвать, каждый отдавал единственную свою кровь, подкармливал голодную тайгу-плесень.

      Никто никогда не считал Юу достаточно живым, чтобы резонировать с его чувствами, страхами, мыслями: с самого первого дня создания к нему приближались, говорили, что он должен делать и чего делать не должен, если не хочет оказаться обратно замороженным, скинутым уже совсем в иную яму, отключенным от блока питания, позабывшим тот недолгий отрезок протикавших мимо минут, который ему решили подарить «человечные жизнетворящие сотрудники».

      Юу день изо дня готовили к финальному принятию того, что он - вещь, что смерть свою он встретит на том же столе-кровати, на котором каждую ночь отходил ко сну, и машины, прежде стерегущие его сон, смогут однажды протянуть щупальца и впиться в доверчивое мясо, чтобы поселить в нем этот самый сон уже навсегда, уже без возврата, без остановки, без пробуждения.

      Тогда они все обещали, что даже если так однажды случится, если выбора иного почему-то не останется, то больно не будет, страшно - тоже: его просто усыпят, его погладят по голове, велят проглотить таблетку-другую, а потом пропустят через взмокшие мышцы ток, потом напоят тело тем, что убьет даже такого нелюдя, как он.

      Тогда они обещали, да, но спустя неполный год старые опрометчивые обещания забылись, проступки перевесили человечность истинных людорожденных людей, и теперь никто больше не заботился тем, чтобы не причинять своей игрушке случайной лишней боли.

      Теперь всем стало глубоко наплевать.

      Проповеднические сны обманули его, проклятая призрачная баба толкнула на погибель, мстя за собственную, ничего общего с ним не имеющую, потерю. Он дергался в сцепивших хлысты ремнях, рыдал, сочился красной смоченной водой без вкуса и запаха, отрешенно и ошарашенно глядел на себя со стороны - такого неуклюжего, такого нескладного, такого уродца с нелепым слабым телом, как бы они иначе ни говорили, каким бы непобедимым чудовищем ни считали.

      Наверное, у него запали глаза. Наверное, под теми выросли черные страшные синяки, глазницы провалились в исказившийся череп глубже, очертился костный остов головы, испещрилась округлыми дышлами ребер грудь, и дышать становилось больнее, чем всегда, и в агонии, в страхе, в смешанных воспоминаниях и только-только заработавшем по-настоящему сердце подопытный крысеныш все бился, все дергался, все кричал:

      - Хватит! Дьявол... хватит! Прекратите! Отпустите меня! Зачем меня убивать?! Зачем сразу убивать, если я просто больше не гожусь?! Я никому ничего не скажу, я никогда не захочу вспоминать это дьяволово место! Я сам уберусь отсюда! С радостью уберусь, никогда больше не попадусь на глаза, скотины! Расстегните ваши чертовы ремни! Выпустите меня! Выпустите!

      Никто не обращал на него внимания, никто даже не смотрел в сторону маленького тощего мальчишки, покрывающегося пятнами чалой черноты, корячащегося на операционном столе пойманной на ладонь личинкой-гусеницей. Чужая содранная кожа, скрученная в ремни, въедалась в кожу другую, живую; он орал, сажал горловину, верил, что его слышно даже с верхних этажей, что даже самоубийцы, вмурованные в больничные экспериментальные стены, теряли вес удерживающих шею камней под его воплями, а эти ублюдки все не смотрели, все не реагировали, все притворялись.

      Страх накатывал новым приливом, прожигал бьющиеся перед кончиной плачущие внутренности, заставлял кричать так, как не кричал прежде ни один человек, ни одно подстреленное в своей норе животное; он тряс головой, он разгрызал себе губы, чтобы только чувствовать сочащуюся из тех кровь, чтобы продолжать доказывать самому себе - еще жив, еще чувствует, еще может. Он бился, путался в перепуганных мыслях, переливающихся из одной вены в другую. Видел на стенах цветники кирпичных, лютой зимой расцветающих красных роз - италийских, песочных, с улыбкой чертового серого шута, и мысли тут же прекращали бег, терзали вены, меняли русло, сталкивались отрицательными зарядами, рвались с губ новыми всполошными криками:

      - Где он?! Где Уолкер?! Что вы сделали с ним?! Где он?! Где мой чертов клоун?! Где?!

      Никто не смеялся, никто не улыбался, никому, наверное, по-настоящему не приходилось по душе то, что здесь с ним происходило, но и отвечать - никто не отвечал, смотреть - все так же не смотрел, объяснять, помогать, отпускать, обращать внимание – нет, нет, снова с тысячу раз чертово нет!