Taedium phaenomeni (СИ)

      Аллен смотрел, как ломал чужую руку, отчасти благословляя не достающие до него стонливые крики искаженных раскрывающихся губ. Скользил стеклом отмерших глаз по второму человеку, что, вжавшись спиной в стену, не бежал на подмогу, сколько бы его, наверное, ни звали: просто скатывался - ниже, ниже, ниже, до самого ядерного конца. Просто накрывал уши руками, просто мотал замазанной слезами головой. Шептал, почему-то пробиваясь через полотно непробиваемой тишины:

      - Я не хотел, не хотел, не хотел...

      Аллен не видел, но чувствовал, что человек со сломанный рукой и выпущенной смертоносной иголкой, уродливый мелкий человечишка, захлебывающийся кровавыми соплями от первого в жизни более-менее настоящего ранения, тянется в карман, достает не то шприц, не то скальпель, припасенный в том на предвиденный возможный случай. Изворачивается, отрекается от предавшей его бесполезной конечности. Бросается на него, кричит и плачет что-то про крестовые походы и ошибку Господа в создании такого вот одержимого дерьма, которое само, само же ведь как Акума.

      Не обращая повернувшегося спиной внимания, не слыша дозывающегося голоса ушами, Аллен машинально и скупо уворачивался, шатался, но удерживался во вновь раскрывшемся для него милитарном мире. Перехватывал вторую игольчатую руку, ломал и ее, стискивал когтями под самую глотку, отшвыривал прочь бесполезным куском мокрого позорного мяса, слишком маловажного, слишком мелочного и мерзостного, чтобы тратить драгоценное время, марать об него руки. Сбивал ударами громыхающие препаратами шкафы, переворачивал столы, поднимал лесным дождем лезвия, битые в труху банки, пронизывал газовые баллоны: ищи не ищи, была не была, красное или черное, жизнь или смерть, воскреснет или уйдет в гроб - ему наплевать.

      «Бум, - рычал басистый прайдовый голос желтой разморенной саванны, трясли обреченными нашейными картонками итальянские портлендские аккордеонисты, звенел копытами белый олень с шестиконечными рогами да синевой в левом глазу. - Бум. Бум, безмозглый мой ученик. Помнишь, чему я тебя учил?».

      - Где он? - Аллен не знал, не задумывался, его ли это голос пробивался сквозь внутривенные препоны, пока сам он поднимался на нетвердые ноги, блевал вколотыми препаратами, утирал кулаком рот, обтирал о плащ покрывшую его снежность кровь. Оглядывался, продолжал танцевать на копытах-каблуках, продолжал обнимать мир шрамами от бритв на запястьях, ожогами от окурков на сине-черных руках. Пока шел, наклонялся над вторым человеком - маленьким трясущимся свертком в синих-синих, как левый глаз белого оленя, слезах, и пах тот человек мореным лаком, въевшимся в кожу лущеным никотином, кинолентой далекого виденного рассвета цвета оливок и перетертой с сахаром малины, вещью, сделанной из костей и раннего артрита. - Где мальчик…? Где Юу?

      Человек трясся манной крупкой, человек болтался в поймавших его руках, человек просил прощения и оттягивал заметающее следы венчиками копыт время, не понимая, что благожеланных секунд у них обоих остается слишком мало, пока глаза самого оленя о шести рогах еще плавали в тумане, вспоминали, высекали искрами канистры и баки, переговаривали сказки про жидкий кислород, находили керосин, нитрический аммоний, пахнущий морской нефтяной солью...

      - Где Юу? Я спрашиваю тебя в последний раз.

      - Он... он... Прости меня, Уол...

      - Проводи меня к нему. Проводи, и убирайся отсюда, если не хочешь сгореть вместе с тем, во что ты не веришь. Проводи меня. Сейчас же!

      И лицо, как включенный прожектор, и копыта остры, и целая вселенная, наколотая на рога - куда маленькому человечку, трясущемуся в когтях февральского оттепелого света, отказать явившемуся по его душу королю? Куда спастись, куда забыть про всех уснувших в больницах людей, что теперь, по одной только его вине, ночами кричат черными грустными птицами из тревожных нагоняющих видений тринадцатого отбитого часа?

      - Проводи меня к нему. Проводи немедленно, ну! Проводи, я не прошу, я приказываю тебе! Или, клянусь, я просто...

      - Я... провожу, экзорцист... – ему, маленькому и оставшемуся, избравшему для себя чужую дорогу, ошибившемуся в чужой вере, некуда. Ему - только размышлять об операционной белизне, о зачатии Мадонной сына Иисуса, о деревьях, молча приникших к заколоченному окну, о созывающем за грехи лейтенантском черном свисте, отсюда, с Земли, так сильно похожим на клич перелетного полярного гуся. - Я... провожу. Провожу тебя...

***