Taedium phaenomeni (СИ)

      - Да не знаю я ничего! Не знаю, понял?! Что ты ко мне-то привязался?! Я просто выполняю свою работу и слышать этого всего не хочу! Нет мне дела ни до этого Уолкера, ни до их мутировавшего мальчишки! Прекрати скулить! Пожалуйста, я прошу тебя, просто прекрати ныть, закрой свой чертов рот и помоги мне: в нашей компетенции делать только то, чего от нас требует начальство, а не пытаться размышлять об истоках справедливости или благородства. Мы живем не в эпоху рыцарства, наши риттерсалы совсем иные, поэтому заткнись. Заткнись, чтоб тебя, и подай мне этот проклятый шприц!

      - Но я не… я не могу, я… Мне жаль его… Я же чувствую, я вижу, что это не… неправильно это все, как ты не…

      - Кончай ныть! Не можешь ты, смогу я! В этом не должно быть ничего сложного: так же просто, как усыпить собаку. Да, всего лишь большую уродливую собаку, выброшенную на свалку и заражающую своими болезнями людей. Только не надо стонать, будто ты никогда не убивал их – я сам видел, так что можешь даже не пытаться. Этот твой Уолкер тоже никакой не человек - ты сам это поймешь, если пошире раскроешь свои чертовы глаза: погляди, какой урод. Он же самим Богом прокажен! Они, эти сраные экзорцисты - всего лишь чудовища, созданные не Господом, а Дьяволом, а люди всегда убивали чудовищ, даже если до этого брали их на службу. Это тоже часть любимого тобой рыцарства, идиот: завалить монстроидную тварь, выпотрошить ей кишки, украсить отрубленной башкой королевскую башню, получить награду и вкушать безбедную жизнь в пьянках, бабах и весельях. Если поторопимся разобраться с ним поживее - еще сможем успеть на экзекуцию неудавшегося образца и...

      Потряхиваемая изнутри рука, занесшая шприц для добивающего удара - такого же благородного, как и ружейный выстрел в вышедшего к водопою невинного зверя - в пышущее драконье сердце, секирой ярмарочного палача обрушилась вниз, целясь смертностью иглы в раздутую синюю артерию, и почти тут же, за половину секунды до взрыва, в растерянности остановилась, конвульсивно дрогнула, скривилась и застыла стекающим наконечником, перехваченная острыми саблями длинных когтей, связавших надломившееся мужское запястье.

      Выпущенный на волю шприц, звякнув, свалился на пол, покатился кривой дугой, ударяясь боковинами, под стол; лицо человека под зеленой эфирной маской исказилось, распахнулись в ужасе насыщенные карие глаза, встречаясь с глазами иными - серыми, льдистыми, цинковыми, хранящими стекольное венецианское безразличие.

      - Это вы здесь чудовища, чертовы рыцари, а не мы, - индевело, со скрипом снега на зубах, прорычал монструозный дракон под изношенной шкурой экзорциста, поднимаясь, тянясь вперед, навстречу, стискивая корячащуюся руку так, чтобы кости хрустнули, ращеплились, вырвались из пазов, пробили болезненную серую кожу и брызнули спелыми каплями горячей тугой крови - почти как у Юу, почти как у призраков, которым приходилось терпеть каждый день лишь ради того одного, чтобы бессердечные перековерканные ублюдки смогли поразвлекаться, грезя таинствами великой святой войны.

      Разваленные в кучу кишки, смерть на спинках черных блестящих блох, выкрикиваемая на замызганных алтарях боль, желание ударить ногой между лопаток и посадить на цепь без цепи - вот вам и все таинства, вот и весь проклятый фарс, а людям, прикрывающимся верховным именем, никогда не стоило лезть туда, куда их не просил лезть Господь.

      - Пусти... Пусти... Отпусти, чу... чудовище... Отпусти меня! Убери от меня свои грязные проклятые лапы...! Убери их, немедленно! Почему ты просто не можешь лечь и сдохнуть, если твое время пришло?! Почему ты не можешь подчиниться, а не клацать своими слюнявыми зубами?! Ты еще не понял, да?! Не понял?! Своим хозяевам ты больше не нужен, так для чего еще тебе жить, ты, грязная тупая собака?! Знай свое место, выполняй свою работу, точно так же, как и мы, люди, выполняем работу свою! Убери от меня свою уродливую руку и дай мне добить тебя, тварь!

      Аллену было наплевать, что этот человек, первозданный господний слуга, говорил ему, Аллен слышал и не слышал. Смотрел плывущими глазами, не спешащими возвращаться пусть хотя бы к половине украденного чужими пальцами зрения, вокруг себя, туманно тряс натянутой на тетиву головой, стремясь прогнать из той звенящую лужевыми озерами тишину. Отталкивался от изредка попадающихся звуков - растянутых, долгих, искаженных, как неудачное эхо, застрявшее в горловине механического приемника; люди успевали сказать много-много больше, много-много быстрее, а он не поспевал, он замирал в каждой пролившейся волне, он наполнял голову белым шумом и морщился от его ряби, от разрывающих сознание помех, от тяжелого яда, влитого в его кровь, от осознания движущегося непоправимого, в глуши которого, щуря хитрые лисьи глаза, громыхал пороховым голосом львиный баобабовый рев:

      «Времени не осталось, малек. Поторопись, если хочешь хоть куда-нибудь успеть.

      Сделай бум.

      Бум».