Taedium phaenomeni (СИ)

      Осознание этого выбесило почти так же нестерпимо сильно, как и то, что рядом продолжала вонять да гнить та дрянь, которую тупица в полслова окрестил подпорченной говядиной, но когда седая морда еще с немного пошлялась, пошарилась, отыскала кусок «черствого черного хлеба, отбракованного фермерским хозяйством, потому что на нем так зачем-то и написано», когда уселась со своей миской и шматком этого самого «хлеба» на пол, разбросав длинные ноги и принявшись торопливо пожирать, при этом, сволочь, конечно же морщась, но в упор не признавая, что Юу был прав - пища здесь отстойная, мальчишку вконец переклинило.

      Озлобившись, ощерившись, запылав той ненавистью, которой до сих пор почти никогда не испытывал, плевать желая, что там случится дальше и отыщут их или нет, он, прорычав безногой измученной тварью с темных этажей, в сердцах ударил кулаком по железному борту проклятой предложенной миски, запуская сраную говядину в непродолжительный мусорный полет.

      Тарелка подпрыгнула, перевернулась через саму себя, плюхнулась в стороны мерзкой густой похлебкой, с чавками попадавшей на пол, на стены, на стол, на не успевшего отскочить с ее траектории Уолкера. Спустя половину секунды грохнулась следом и сама - завизжала нержавеющая сталь, упала ложка, пророкотал алюминий, потекли по полу жирные пищевые разводы, застыл с занесенной у рта ложкой непонимающий ни черта тупица-Уолкер.

      Быть может, он и хотел спросить. Быть может, и Юу ждал, что он это сделает, чтобы хоть как-нибудь скрасить, смягчить проклятый ночной поход, провалившийся настолько, что лучше бы он никогда и не случался. Быть может, что-нибудь бы еще и могло склеиться по разбросанным стеклянным кусочкам, но Юу, не знакомый с терпеливостью как с данностью, слетающий на истерики намного быстрее, чем иные успевали поспевать за ходом развернувшей их задом жизни, спрыгнул на ноги, со злобой пнул проклятую посудину, отбросив ту подальше с черных углистых глаз.

      С еще большим бешенством наступил подошвами туфель на мясное месиво, хмуро косясь на Уолкера, всем своим видом спрашивая: ты, выходит, так сильно любишь свою проклятую жратву, да? Почти боготворишь, господин экзорцист? Ну, так и получи, получи, скотина!

      Он прыгал на ней, лягался, лупил, сплевывал от досады и отвращения, проклинал сквозь зубы, распаляясь лишь еще больше оттого, что белый шут его не останавливал, белый шут не двигался, только продолжал и продолжал смотреть этой своей серьезной, все зачем-то понимающей и вместе с тем ни черта не соображающей миной...

      А потом вот, не успокоившись, но опустив в унынии руки и впервые сообразив, как все это, наверное, было до тошноты тщетно и мелочно, бессмысленно и беспринципно, сжав пальцы в кулаки, стиснув зубы, поспешно поплелся из проклятой столовой прочь, уперто, пусть и через новую миниатюрную смерть, запрещая себе оглядываться назад.

      Ни за что.

      Никогда.

      Никакого «назад», никакого «к нему», никакого «больно».

      И пусть этот хренов Уолкер, раз ему так хочется, хоть всю ночь проторчит там, чтобы наутро уже не вернуться к нему обратно.

      Потому что кто, ну кто станет иметь дело с ненормальным, на все чертовы этажи прославленным этими своими гребаными психопатическими доблестями, недорослым идиотом?

      Кто?

Глава 5. Укрощение разума

      Ни в какой столовой Уолкер не остался, даже жрать, сволочь, почему-то не стал - запихал на ходу в пасть то, что успел высыпать на говяжью тарелку, ни черта не попил, торопливо слил в раковину припасенную банку прожурчавшей желтой мочи, бросился следом. Догнал. Пошел, хоть никто и не просил, рядом со своей чертовой беззаботной полуулыбкой.

      Юу продолжал мастерски выкаблучиваться, все опаленнее беситься, демонстративно отворачиваться: на все вопросы отводил взгляд, вскидывал подбородок, дергал плечом. На все попытки прикоснуться и развернуть обратно к себе строптивой мордахой – дичало шарахался, злобился, всем своим видом демонстрировал, что нет, не будет он никому подчиняться, что пошел ты в жопу, что я тебя больше не знаю и заговаривать не собираюсь, тупой седой ублюдок, так что хватит, так что вали.

      Кусался, отпугивая ловкость рук некогда бродячего акробата, и теперь оставшегося акробатом тем же, с той только разницей, что больше за свои фокусы не получал ровным счетом ничего.

      Щелкал оголенными зубами.

      Показывал вскинутый прутиком средний палец, с выплюнутым презрением тыча тем практически под шутовской нос – ну, или не совсем под нос, а насколько доставал по росту. Отдавливал пятками да ступнями ноги, намеренно пытаясь наступить на те хорошеньким прыжком. Лупил под колено, долбился сжатым деревянным кулаком о бедро, толкал, грубил, в меру своей фантазии издевался, и все больше распалялся от идиотских вопросов такого же идиотского Уолкера, заключенных теперь в одно-единственное «зачем?». Да откуда он только мог это знать, а?! Этого-то почему никто не понимал?!