Taedium phaenomeni (СИ)

      Важным было то, что она, преградив последний путь к желанному отступлению, остановилась, замерла, протянула ладонью вверх медленную полупрозрачную руку; расплылись в привычной улыбке пухлые губы, склонилось лишенное деталей и глаз лицо, пополз с шипением аморфный газовый туман, нашептывающий, что все происходит потому, что маленьких мальчиков, даже если они не такие уж и настоящие, нельзя кормить опиумом и чемерицей, нельзя им пить маковое молочко, нельзя страдать кровоиспусканием, нельзя носить в себе клетки пересаженного с иного живущего образца мозга.

      Маленьким мальчикам нужно немедленно возвращаться обратно, забираться под холодную сползающую простыню, щуриться от ослепляющего желтого света, хрустеть ломающимися челюстными костями, принимать в качестве лучшего на свете лечения палки, лечащее недоедание и чертову антисанитарию - какая тебе разница, малыш? Ты ведь все равно не можешь ни умереть, ни толком заболеть - разве возможно окрестить болезнью то, что не предрекает риска смертельного исхода?

      Юу хотел заорать, но не оралось. Хотел убежать, но не бежалось тоже; один контакт к затылку, другой контакт к виску - туман полз, окутывал его, затекал вверх по ногам, смачивал, заглядывал в оставшийся от руки рукавный провал, выжимал липкими белыми пальцами стекающую коровьим молоком кровь. Баба, отделившись от скользкого склизкого пола, подняла руками пышные юбки, склонила лицо еще ниже, резко крутанула головой: подбородок сменил глаза, глаза плюхнулись на дно, потекли жидким белком, и раздражающая до сих пор извечная меланхоличная улыбка улыбкой вдруг быть...

      Перестала.

      Юу привык смеяться тогда, когда другие плакали. Юу привык плакать, когда другие над ним смеялись, но сейчас летучий призрак готовился стать его первым полноценным отражением, готовился утопиться хохотом в его веселье, иссохнуть в одной на двоих соленой реке. Призрак готовился, призрак собирался, призрак медленно наступал на него, испражняя запахи лекарственной камфары, прожженных углей из доменной печи. Призрак все настойчивее протягивал руку, и та удлинялась, та вытягивалась полозьями-пальцами, та останавливала все на свете время, ломая стрелки, термометры, градусные отметки и горящие свечи...

      А потом, когда женщина разлепила чавкнувшие слюной губы, когда облизнула мертвую плоть мертвым языком, когда прошептала тихое, но громкое, ломающее черепную коробку: «Юу...», мальчишка, распахнув заслезившиеся кровью глаза, заорал.

      Заорал громко, заорал отчаянно, заорал так холодно, как орут ночами выброшенные на помойку суки, пытающиеся притвориться белой звездной волчицей. Попробовал было метнуться обратно, броситься к родильной комнате, но в ту же секунду услышал, как прогибается под чужими ногами пульсирующая сетка, как кто-то другой, беспрестанно догоняющий его, кричит это же чертово: «Юу». Как разбухает от невыносимой невесомости голова, как отключается вытолкнутая толчком заигрывающего бреда реальность, и ноги, смятенные вечными «между, между, между-метиями», приходят в движение сами, отправляя его не назад, а понукая бежать вперед, сквозь кольцо чужих иллюзорных рук, сквозь больничный напущенный газ, сквозь его собственные галлюцинации, обещающие вскоре поставить на бессмысленной, но все еще желанной жизни уродливую вопросительную закорючку врачебных чернил.

      Призрак пропустил его неожиданно легко, без особенного сопротивления - только прогнулся воздушной пленкой удивленный кислород, треснула вогнутость линз, пробежались по коже зеленые искорки. Белая инородная материя запорхала вокруг, нырнула в поглотившие ее ноздри, пробралась до заднего продолговатого мозга, нарушила систему координат, намертво спутала лево и право.

      Юу снова споткнулся, застрял носком туфли в прорези в полу, матерно чертыхнулся, понимая, что от рывка его ботинок вошел лишь еще глубже, застревая практически навечно, чтобы покрыться пылью да окаменеть в лужах формулирующей крови...

      Примерно там же, однорукого, в единственном уцелевшем теперь ботинке, рассекшего стопу об острую грань отпечатывающегося ржавого железа, его, поверившего было, будто он выбрался, будто кошмарное тление осталось позади, обхватило за запястье, бедро и шею чертовой удавкой, не поддающейся более никакому осмыслению, никакой классификации.

      Секунда, даже меньше – и белые длинные бинты, завязавшиеся путами да узлами, стреножили, остановили, швырком направили на стену, выбивая из головы да легких последний пар впечатавшимся в разодранную сущность ударом. Мальчишка попытался воспротивиться, попытался отпихнуть от себя веревки прочь, уверенный, что и они тоже - плод его извратившегося воображения, но пальцы, нащупавшие живую ткань, только царапнулись по ней, бессильно натянули, почувствовали, как та связывается лишь туже, лишь безвозвратнее, безжалостнее.