Taedium phaenomeni (СИ)

      Сколько бы чокнутый Уолкер ни брел дальше, сколько бы ни менялись струнами проложившие для них путь трубы, сколько бы грохота ни разливалось высоко над головой, за полами-потолками иных этажей, сколько бы ни перемигивался пугающий красный свет - Юу старательно молчал, хоть и заговорить в клоаке неопределенной доводящей тишины до безумия хотелось. Язык чесался, просился наружу, разбухал и не помещался в пересушенном красном рту. Мозг таял в суповой разваренной кости. Мир вращался, кружился, отдаваясь в накреняющейся по течению прибойных валов голове, и череп, будто глобус планетный, оказался склеен, как захотел того Бог, не понимающий только, что черепа-глобуса не хватает, его уже давно никому не хватает, глупый ты правитель всея небес.

      Юу видел тени, Юу слышал голоса, но, не помня о цельном мире ничего, кроме песни железа да стона выпущенной через сквозной укол боли, не знал, что это не просто живые тела за стенами котельных ищут не то его, не то его похитителя, - это призрак лавроносного Цезаря бродит по спящим форумам, кличет пропавшего верного Брута вторым потаенным доверенным именем. Это не нытье, не зуд, не перемычка разбушевавшихся с непривычки клапанов, а накрывшая его африка мозга, напыщенная фанфарная европа, дикорастущая томная азия, все иные капли в обитаемом море, что день напролет бурлят, негодуют, застывают пузырьками на стенках прозрачного замороженного стакана.

      Юу молчалось, Юу хотелось, Юу тревожилось, но что-то внутри говорило ему: нельзя. Пока еще – нельзя. Подожди немного: не сейчас, потом. Сохрани свои слова на холодные зимние времена, которых ты еще не знаешь, мальчик из подземелья. Сохрани их на времена стального голоса и сброшенных с неба авиабомб.

      Времени уходило все больше, веки опускались все ниже, монотонность убаюкивала и отупляла, и изможденный Второй чуял, вшитыми в него поджилками чуял, что Уолкеру тяжело, Уолкер тоже давно испился, устал, утомился, потому что ни черта ведь не спал, почти не ел, потому что он человек, а не искусственный кусок искусственного мяса, и люди - они слабее, проблемнее, им хуже без света, хуже без воздуха, хуже просто так, в каждом дне своей суматошной жизни за стенами порождающих тварей лабораторий.

      Юу трепетно хранил познанные откровения, Юу терпел, Юу грызся с самим собой, но когда идиотический Уолкер едва не налетел лбом на стену, разбив себе лицо да голову, мальчишка сдался, сорвался.

      Поняв, что ждать больше не может, и зима для него наступила уже сейчас, требовательно рыкнул под обветренный нос:

      - Пусти меня.

      Подействовало это строго противоположным образом: тупой седой арлекин скосил зарвавшиеся красные глаза, встрепенулся и куда как желчнее, чем обычно, прошипел, что нет, ни черта подобного, не выпустит он его никуда. Хватит уже об этом говорить, потому что в корне безнадежно, потому что он его нигде и никак не оставит, а играть в детские садо-мазо игры больше не играется, и пусть милый мальчик Юу бьется хоть головой о его голову, срывая свою злобность, ибо до предметов иных все равно при всем своем желании отсюда не достанет.

      Юу, недовольно скривившись, матернулся. С чувством дернул придурка за шевелюру, выдрал пару новых волосинок. Напоролся на стеклянно-каменное выражение остановивших бег и цветокрасность зрачков. Чертыхнулся снова, и лишь после, отвернув смятенное лицо, резко, через болезненное усилие, пробормотал:

      - Я не прошу отпускать меня обратно, если ты в упор не понимаешь, дубина. Просто говорю, чтобы ты меня выпустил, придурок. На ноги поставь! Я и сам могу идти – все на мне уже давно зажило. Прекращай меня тащить, будто я тебе проклятый калека или мешок с дерьмом. Отпусти. Живо!

      На это Уолкер немножко как будто просветлел, обжег заинтересованным взглядом даже вот так, пусть Второй и отворачивался, делая вид, что проклятые трубы во много раз интереснее какого-то там незваного спасителя незваной жизни. Помолчал, будто бы обдумывая услышанное предложение, взвешивая то, как черноглавый нильский шакал, на предмет веры или неверия...

      А потом, к вящему непониманию Юу, вместо адекватного ответа, вместо адекватной попытки и впрямь разжать лапы да отпустить его на ноги, проигнорировав все сказанное к чертовой матери, просто взял и спросил последнюю - на сугубый взгляд Юу - ничего не значащую ерунду:

      - Скажи-ка, славный мой... Что случилось с тобой в том коридоре?

      Юу непонимающе обернулся, шевельнул мышцами растерявшегося бледного лица. Нарвался на вопрос следующий, объясняющий: