Таежный моряк. Двенадцатая буровая

— Конечно, вру, — охотно согласился Генка. Вот сейчас наступил момент, когда он был готов говорить что угодно, рассказывать небыли и анекдоты (хотя анекдоты рассказывать, как заявил в прошлый раз Ростовцев, — «плохой моветон», это юмор, взятый напрокат), готов был научить Любку моргать полтора раза, держать на носу березовый прутик, варить флотские щи из корабельного каната, готовить чай из топора, раскрашивать пасхальные яйца с помощью двух цветных ниток, превращать волков в овечек, а лесного хозяина мишку косолапого — в добродушного мужика, любителя погутарить всласть и выпить домашнего хлебного кваску.

— Еще что-нибудь соври. Только без половы, интересно чтоб.

— Курить тут можно?

— Можно.

Генка-моряк достал из кармана пачку «Опала», выдернул одну сигарету, погремел задумчиво спичками, посмотрел на Любку, в глазах у него замерцала электрическая пороша, зимние сверкушки, и Любка Витюкова снова, в который уже раз, увидела в них маленькую, величиной со спичечную головку дверцу, квадратную, обитую чем-то дорогим, красивым. Дверца распахнулась, и из нее высунулся крохотный желтоклювый кукушонок, огляделся любопытно, и от этого Генкины глаза еще более потеплели. Генка положил сигарету на два пальца левой руки, указательный и средний, потом пальцами правой ударил по мослакам, где была зажата сигарета, в воздухе блеснула белая молния, и Любка вдруг увидела, что сигарета у Генки уже во рту сидит. Захлопала в ладоши.

— Браво! Олег Попов! Тебе только в цирке работать. Повтори!

Генка повторил. Любка засмеялась еще сильнее.

— Повтори!

Генка опять повторил.

— Дай, теперь я попробую! — Любка попробовала, но сигарета пролетела у нее около уха, во второй раз воткнулась в щеку, а в третий — просто улетела в другую сторону, упала на пол.

— Ловкость рук и никакого мошенства, — солидно сказал Генка, доставая из пачки другую сигарету. Помял пальцами мундштук, мягкий, из пористого материала, обрамленный тонкой желтоватой бумажкой. — А хочешь, я этим мундштуком спичечную коробку пополам разрежу, а?

— Не разрежешь, — усомнилась Любка, — он же из ваты.

— Спорим?

— На что?

— Ни на что. На что спорят только… Ну, эти самые… — Генка хотел было выругаться, но споткнулся. — Мягко говоря, нехорошие люди, ясно? — проговорил он. — Мы с тобой — из другой категории. Смотри! — Генка чиркнул спичкой, запалил ее, подставил под мундштук. Торец сигареты зашипел сыро и громко, будто ветка, принесенная с мороза и неотогретой засунутая в печку, начал ежиться, из него закапала какая-то жижка. Генка дунул на спичку, послюнявил пальцы и с силой сжал конец мундштука. Тот сплющился и тут же застыл — оказывается, пористое волокно было химическим, с пластмассовой нитью. — Видишь, — сказал Генка, — как нож острый получилась грань-то. — Провел пальцем по сплющенному концу, по ребру мундштука, пробуя. — Я им не только спичечную коробку, а и буханку хлеба разрежу.

Поскреб коробку со всех сторон, и та развалилась на две части.

— Как же вы такую гадость курите?

— Не знаю. Все курят, и я курю. Но надо призадуматься. Говорят, на сигаретах Знак качества перестали печатать. И надпись сделали насчет того, что два грамма никотина лошадь убивают. Или что-то в этом духе. Я пока не видел. Какой еще тебе фокус показать?

— Какой хочешь.

— Знаешь, у меня немного нос отойдет, чтоб на мороз можно было высовываться, я тебе куропаток наловлю. Хочешь?

— Конечно. А как?

— Чик-чик-чик-чик, это диковинный способ. Никто в этих краях такого не знает. Я его с Дальнего Востока привез.

— Что же это за способ?

— Увидишь.

Любка Витюкова подумала вдруг, что сделает этот человек свое дело, уедет назад, и без него наверняка будет пусто, без этого доброго, потешного морячка, без Чик-чика — будет скучать, наверное, весь их отряд. Такие люди, как Генка, нужны позарез, особо в тайге, там, где тяжело, они поднимают людям настроение, помогают выстоять. И это очень важно. Задумчивая улыбка возникла у нее на губах, и показалось Генке, что она предназначена лишь для него одного, и трогательна она, как редкий цветок. Хорошо стало Генке. И не существовало мороза за стеклами «диогеновой бочки», всего трудного и недоброго, что было вчера и, вполне возможно, повторится завтра и послезавтра, не существовало бездомного прошлого, а было будущее, и манило оно Генку, и сухо становилось от этого во рту.

Мороз не отпустил и на следующий день, и на третий трескотун снова вызвездился такой знатный, что просто спасу от него не было. И туман стоял такой густой, что солнца не видно — та-ак, висела какая-то не мытая побрякушка в небе, мутное зерёнышко, пятак заржавленный, а не светило. Машины ходили по зимнику на ощупь, ползали едва-едва, чихая и задыхаясь от спертого дыхания, мяли колесами твердый, словно стекло, снег — человек обгоняет в такой мороз машину запросто. День снова был актированным.

И вообще на эту пору приходится самый пик морозов, холод припекает так сильно, что даже воздух стеклянным становится.