Таежный моряк. Двенадцатая буровая

Около нитки шлейфа он крутанул бульдозер вокруг одной гусеницы, делая удобную поляну, утюжа снег до земли, потом надавил унтом на тормоз, останавливая разгоряченную машину — все! Точка.

— Принимай работу, — сказал Пащенко. — А я пока перекурю, — приоткрыл дверцу, в которую враз шибануло каленым морозным духом, высекло влагу из глаз. Отшатнулся. — Во дерет, родимец. Высмолим по цигарке и назад двинем.

— Спасибо, Виктор Иваныч, — по-старомодному, вежливо, как и в прошлый раз, поклонился Генка. Действительно, дворянин.

— Далее — твоя уж работа.

— Спасибо, — еще раз произнес Генка.

— Голое спасибо нынче не в моде, спасибо нынче еще кой-чем подкрепляют.

— Выставляю сорокаградусную на стол. Холодную. Со слезой.

— А как же с сухим законом?

— Я в городе это сделаю. А? При встрече. В городе-то сухого закона нет. Годится?

Едва двинулись назад, как кто-то будто черным крылом машину накрыл, и небо сплюснулось с землею, и озноб посек лицо — движок бульдозера вдруг взревел громко, визгливо, на одной надорванной ноте, что-то в нем зашаркало, заскрипело железно, будто все болты пообломились, их, ненужные, ссыпали в металлическую банку и теперь какой-то баловник гремел ими, сотрясал воздух. Пащенко дернулся, негнущиеся острые складки пролегли у него ото рта к подбородку, в глазах пустота образовалась, холодная и мертвая. Губы Пащенко увяли, и Генка понял, что пришла беда.

Бульдозер еще немного протащился по пробитой дороге, волоча за собою нож, и остановился. Движок кашлянул дважды, выталкивая из своего горла черную дымную вонь, вздохнул виновато, протяжно, словно живой, и умолк.

Образовавшаяся тишина была гулкой и страшной. Кряхтел снег под тяжестью мороза. А мороз давил и давил, приближаясь к шестидесятиградусной отметке. И больше — ни звука. Ни ветряного писка, ни птичьих вскриков, ни шороха спящих деревьев.

— Все, — шепотом сказал Пащенко. — Мотор полетел. Мороз, падло, он нас сейчас в гроб вгонит.

— Починить можем? — так же шепотом спросил Генка.

— Нет. Поломка серьезная.

— Что делать?

— Надо бегом на зимник. Там машины ходят, подберут нас. Нам бы до городка, а там мы разберемся, что к чему. И с трактором назад вернемся.

— До зимника — целых шесть километров. Это м-много.

— Чем быстрее пойдем — тем лучше. В кабине оставаться опасно. Сейчас тут, как в холодильнике, сделается.

И действительно: тепло быстро улетучивалось из кабины — мороз брал свое. Углы двери уже обмахрились белой шерстью, стекла, никогда не замерзающие, подернулись тусклотой. Воздух густел, становился стылым, вязким, как смазка, и Генке показалось, что сумерки раньше срока опустились на землю.

— Ладно. Бежим скорее к зимнику, — шепотом протиснул Генка-моряк сквозь губы, — бежим!

Ему хотелось услышать звук собственного голоса — такой страшной, бесчувственной и полой показалась ему тишина. Он распахнул дверцу бульдозера, выпрыгнул наружу, задохнулся от крутого воздуха, услышал, как с той стороны на снег спрыгнул Пащенко. Не говоря ни слова, Генка спорой трусцой побежал по пробитой в снегу дороге, перепрыгивая через глыбы наста, свалившиеся вниз, прислушиваясь к стеклянному визгу, раздавшемуся под ногами и одновременно ловя одним ухом возникающий сзади ответный визг, — это бежал Пащенко, не отставал от Генки.

Надо равномерно распределить силы на эти шесть километров, и еще немного на зимник надо оставить — не то вдруг не повезет, не сразу на них напорется машина, и тогда, чтоб не остынуть, придется им бежать и по зимнику, в направлении балочного городка.

Он вывернул голову, увидел кирпичное, с белыми пятнами на скулах лицо Пащенко — вона, мороз как прихватывает, и трех минут не прошло, а трескотун уже берет свое. Бульдозер почти что скрылся в морозном мареве, угадывалось только темное расплывчатое пятно, и все — через два десятка метров бульдозера уже не будет видно.

— Щеки потри, — выдавил с паром Генка.

Пащенко приложил обе рукавицы к скулам, подвигал рукавицами вверх-вниз, стирая с лица морозные пятна.

Сердце громко бухало в висках, норовило выскочить, дыхания не хватало, бежать было трудно. Крутая нагота отвалов пугала, била слабой недоброй синью в глаза, снег был крупитчатым, рябил рыбьей чешуей, щетинился угловатыми железными ломтями наста, вылезающими из мертво схваченной плоти. На бегу Генка натянул на рот шарф, чтоб не леденило зубы, язык, нёбо, поднял воротник дошки.