Тайфун

— На колени, подлая тварь! По глупости, говоришь! Правильно, сейчас ты за нее расплатишься! — И он начал бить несчастную, повалил на пол, пинал ногами, ударил по голове.

Истошные крики несчастной женщины перешли в сдавленные стоны, а потом и вовсе затихли. Жена Мэя лежала без сознания, хриплое дыхание стало еле заметным. В полузабытьи ей слышался траурный перезвон колоколов и казалось, это по ней идет заупокойная служба. Ужас охватил ее, она не хотела умирать. Ее неотступно преследовал запах свежего риса, она видела себя в поле и рядом сноп риса, который она заработала честным трудом. Она не знала, что Мэй в это время обмолачивал принесенный ею рис, чтобы отнести его торговке Тап и обменять на бутыль самогона.

А колокол продолжал вызванивать свою траурную песнь, и отцу Куангу слышалось в ней божье наставление: будь хитрее с одними, прояви непреклонную твердость к другим…

Тхат вернулся домой далеко не в том приподнятом настроении, которое было у него в конце рабочего дня на поле. По дороге домой он встретил нескольких деревенских красоток, нарядно одетых, несших корзины, полные только что собранного риса. Он остановил их.

— Куда вы рис тащите? Разве не знаете, что сейчас торговля рисом запрещена?

Девицы бойко возражали:

— Мы не продавать, что вы, господин председатель! Мы — помолиться, в Байтюнг.

Это и испортило настроение Тхату. Жена и дочь недавно вернулись к нему, но мир в семье не наступил. Особенно огорчала Няй, — чего она льнет к торговке Тап и ее противным дочерям Иен и Ти? Несколько ночей подряд ходила дежурить в церковь, а жена обманывала Тхата, говоря, что дочь ночует у подруг. Тхат переступил порог, и в нос ему ударил запах вареного риса, куриного мяса, бобовой лапши, лимона, перца. Удивленно поглядев на жену, Тхат спросил, откуда в их доме такое изобилие, и услышал в ответ:

— Радоваться надо, а не спрашивать. Ешь, знай, наверняка ведь проголодался.

Тхат в самом деле был голоден, не заставил себя упрашивать и набросился на еду. Однако вместе с ощущением сытости беспокойство вновь стало одолевать его.

— Послушай-ка, мать, — обратился он к жене, — откуда у нас свежий рис и даже курятина?

Жена, жевавшая бетель, лениво ответила:

— Кюре облагодетельствовал, а что?

Тхат вытаращил глаза и побледнел.

— Какой кюре? Ты что мелешь? С какой стати нам такие подношения?

— Наш кюре. Позавчера была у него на исповеди, и он меня спросил, как, мол, председатель себя чувствует, здоров ли. Я поблагодарила святого отца за внимание и сказала, что за последнее время вы сильно исхудал. Кюре посочувствовал: понимаю, Говорит, жизнь у него трудная, забот полно. Просил передать тебе наилучшие пожелания и добавил, что при возможности самолично тебя навестит.

— А рис, а курица откуда? — крикнул Тхат.

— Ну чего шумишь? От него же. В обед святой отец прислал к нам старого Сыка, и тот принес корзину риса да двух кур. Не могла я отказаться, неудобно.

Тхат закашлялся, словно комок риса застрял у него в горле.

— Чтоб его черти, этот рис, жрали. Темнота ты — была такой и такой останешься!

Он пришел на кухню и увидел почти полную корзину и курицу, даже еще не ощипанную. Тхат схватил корзину, швырнул туда курицу и заорал на всю округу:

— Няй, быстро домой!

Та болталась за воротами и через секунду стояла перед отцом.

— Немедленно отнеси все это Сыку. Скажи, недостающее вернем, как только купим… Ишь прохвосты!..

Няй нахмурилась, готовясь вступить с отцом в ссору, но Тхат влепил ей такую пощечину, что девицу как ветром сдуло.

11

По вечерам в субботу и воскресенье в соборе Байтюнга всегда полно народу. Люди стекаются из всех уездов и волостей, слушают проповеди — их по очереди читают отцы Тхо и Хоан — и разносят произнесенные о кафедры слова в самые глухие уголки провинции.

В воскресенье сюда пришла и Нян. Она опустилась на колени в дальнем темном углу и долго молилась. Когда прихожане стали расходиться и церковь почти опустела, Нян медленно направилась к исповедальне. Мальчик, на лице которого не видно было ни тени забот или тревог, старательно молился около исповедальни, однако было видно, что мысли его заняты совсем другим. Он без конца совал руку в оттопыренный карман, где что-то у него лежало. Выполнив свой долг, мальчуган трижды лизнул землю и мигом выскочил за ворота. Там он сплюнул, вытащил из кармана большой волчок и, запустив его, радостно рассмеялся, захлопал в ладоши…

Нян осмотрелась: в церкви не было ни души. Сделав три шага, она оказалась перед маленьким зарешеченным оконцем и под тяжелым взглядом исповедника затрепетала от страха. Она хорошо знала, кто будет ее слушать. Из-за окошка послышался кашель, глухой голос произнес:

— Молись, дочь моя Нян, проси всевышнего отпустить прегрешения твои…

Нян начала истово молиться, ожидая первого вопроса…

— Почему, дочь моя, не захотела ты исповедоваться в церкви Сангоая?

— Святой отец, я открылась перед отцом Куангом. Он выслушал меня и посоветовал прийти сюда. Мне страшно, святой отец!

После продолжительного молчания отец Хоан — а это был он — ласково проговорил: