Тайна

— Прошу извинить. Но что серьезного в таких рассуждениях, я не пойму?

— Сейчас поймешь. Жорж прав, когда говорит, что швейцарскому врачу легче проникнуть в крепость.

— Допустим. Но откуда ему взяться, врачу?

— Ты и будешь этим врачом.

— Я?! Ты что, Шарль, рехнулся?

Молчавший до поры Жан сказал:

— В наших силах, Томас, достать вам обоим швейцарские документы. Ты вполне сойдешь за врача.

— Да вы что?! Очумели? Какой из меня врач? Я даже не знаю, как люди лечатся — ни разу в жизни не болел. А тут еще — швейцарец. Не-ет, даже и не заикайтесь!

Швейцарцы молча и пристально смотрели на распетушившегося Бурлакова. Он под этими взглядами сник, увял и тихо стал бормотать:

— Нашли тоже врача! Это моя маманя ухитрялась всю деревню от разных болезней лечить. Своими средствами. Так то ж деревня, да еще до революции! А тут — Европа…

— Вот и хорошо. Выходит, ты потомственный врач!

— Тебе ведь лечить и не придется.

— Поедешь с документами врача Красного Креста. Для них это уважаемая организация.

— А если засыплюсь? — опросил Фома.

— Вы же собирались через границу ползти. А где больше риска? Но ты не засыпешься. Мы организуем отсюда звонок президента Красного Креста министру внутренних дел Италии.

— С чего это вдруг буржуйский президент станет за меня просить?

Швейцарцы рассмеялись. Гобар сказал:

— Значит, решили? Быть тебе врачом, а другу твоему — журналистом.

— Что значит решили? И почему не наоборот?

Жорж сказал, загибая палец за пальцем:

— Потому что: ты знаешь языки, а Эремей не знает. Раз. У тебя внушительная, убедительная фигура. Два. У тебя — доброе лицо эскулапа. Оно внушает доверие. Три. Ты выдержаннее и рассудительней своего друга. Четыре. И наконец, огромный лекарский опыт твоей мамы — русской народной целительницы. Пять.

— Черт! — пробормотал Бурлаков. — И крыть нечем!

Он посмотрел на своего спутника. Седых сидел хмурый, крепко сжав челюсти.

— Как, Еремей? — спросил его Бурлаков, — Возьмем грех на душу? Где наша не пропадала. А?

Седых угрюмо молчал. Наконец сказал:

— Хочешь знать мое мнение, так скажу: не гоже это, не по-пролетарски устраивать хитрости, маскарады всякие, поддельные документы, фальшивые звонки… Ну, поймают нас в своем обличье — велика важность! Пусть судят фашисты! Все будет чин чином: шли двое рабочих на выручку своих пролетарских братьев. Солидарность. Не стыдно. Понимаешь? Даже почетно. Я б с гордостью принял обвинение… А попадись мы в чужой шкуре?

Представляешь? Это ж мошенничество! Подлог! Не к лицу нам терять рабочую честь. Да я от стыда загнусь, если что. Не-ет, нам, большевикам, не пристало интрижками заниматься. Мы народ прямой. Скажи им.

Бурлаков поскреб затылок.

— Какие ж тут интрижки? — озадаченно спросил он. — Товарищи выход предлагают.

— Эремей чем-то недоволен? — спросил Шарль Гобар.

— Да, он против подделки документов. Это, говорит, уголовное преступление.

Гобар пожал плечами:

— Но ведь твой друг сам со страстью уверял здесь, что пойдет на все во имя помощи умирающим узникам. Значит, не на все, если его останавливают этические соображения.

Помолчали. Бурлаков сказал Еремею:

— Ты уж больно чувствительный, Ерема. Когда Ильич скрывался с документами на имя Иванова, бритый и в гриме, так он, наверное, рассуждал иначе. Ничего стыдного в этом он не видел. А ты, ровно барышня, с гонором — «ах, ах, как я буду стоять перед фашистами!».

— У тебя тут в Европе какие-то буржуйские замашки появились! — сказал Седых. — Не знаю, как дальше пойдет, но чековую книжку я буду при себе держать на всякий случай. Понял?

— Валяй. Тем более что из меня казначей никудышный… Ну так что мы решаем?

— А чего решать, ежели тут за глотку берут? Пусть готовят липу. Только если меня там схватят, я выброшу эту филькину грамоту к чертям собачьим! Понял?

Жорж сказал:

— Если вы согласны, то не будем терять времени. Вы оба пойдете сейчас со мной — вам надо сменить костюмы.

— Опять двадцать пять! А чем мой плох? — мрачно спросил Седых. — Новенький, только из магазина «Москвошвей». Московский.

Гобар мягко проговорил:

— В том-то и дело, что московский. И это наводит на размышления… Мало того, вам нужны и другие чемоданы, и даже другие носовые платки…

В сопровождении Жоржа парни вышли из сверкающего витринами магазина «Этуаль». Оба были облачены в элегантные костюмы, шляпы, туфли. Но если Бурлаков чувствовал себя в новом одеянии совершенно свободно и естественно, словно не замечая его, то Еремея Павловича оно как-то стесняло и корежило. Он шел несвойственной ему одеревенелой походкой, то и дело почесываясь и зло сплевывая набок. Очень смущала его шляпа.

Когда их стригли в парикмахерской на европейский манер, то Седых сильно мешал мастеру. Он пытался давать какие-то указания парикмахеру, дергался и выражал недовольство. В результате постригли его скверно. Посмотрев на Бурлакова, на его безукоризненный пробор, гладко прилизанные волосы, Седых сплюнул и сказал:

— Буржуй недорезанный!

И вот они снова в помещении женевской секции МОПРа. На этот раз здесь было лишь двое швейцарцев — Шарль Гобар и Жорж. Шарль их встретил улыбкой, усадил, достал документы и сказал: