Тайна двух чемоданов

Мать и дочь Вагнер сидели рядом, одетые в те самые платья, в которых их несколько недель назад извлекли из зеленых брезентовых кофров пограничники на станции Негорелое. У Любови – бледной до цвета свежего снега, с венами, просвечивающими сквозь кожу, истончившуюся, казалось, до толщины папиросной бумаги, платье и кофта были постираны и следы крови замыты, но само платье, конечно, оставалось неотглажено, да и велико стало чрезмерно. Сидевшая рядом Марта выглядела такой же помятой, с такими же, как у матери, немытыми отросшими волосами, но не седыми, а пока еще светло-русыми, от грязи и сала казавшимися темными. Однако молодость брала свое: несмотря на месяц, проведенный в СИЗО, в общей камере, она, в отличие от матери, провалявшейся все это время на койке тюремной больницы, сумела сохранить розовый цвет лица и даже похудела не так заметно. Только сейчас, на суде и перед ним, встретившись с мамой и нарыдавшись, она вдруг как-то резко осунулась и стала выглядеть старше. Откуда-то взялись глубокие складки от носа к губам, вокруг непрерывно сияющих когда-то глаз проступили огромные синие круги, а сами глаза стали больше и глядели на зал, судей и караульного с ужасом и полным непониманием происходящего. Иногда Марта поворачивалась к Любови, но та реагировала на движение дочери машинально, прижималась к ней плечом и хватала сухой горячей ладонью руку Марты, а в остальном смотрела на происходящее взглядом, уже давно и безнадежно потухшим.

Кроме обвиняемых, судей и охраны, в зале сидели человек десять, все сплошь в военной форме сотрудников НКВД. Один из них, со знаками различия лейтенанта госбезопасности, имел ярко выраженную восточную внешность. Почти весь, недолгий, впрочем, процесс он просидел с закрытыми глазами, отчего лицо его временами напоминало изображения японских будд в дореволюционных журналах типа «Нивы». Только это был очень молодой и очень усталый будда, в очках, которые отражали яркие блики зимнего солнца, то и дело пробивающегося между спущенными французскими шторами. Арсений Чен встрепенулся лишь однажды, когда дверь в зал внезапно открылась. Это произошло сразу после недолгого выступления прокурора, потребовавшего для «гнусных шпионок и подлых изменниц Советской родины» высшей меры социальной защиты – расстрела. На пороге тогда показался человек в шинели с бляхой спецкурьера и в форменной шапке сотрудника НКВД, с коленкоровой папкой в руках. Показав караульному у входа бумагу, он быстрым шагом, ни на кого не глядя, прошел к судейскому столику, обошел его сзади и подошел к главе заседания. Тот недовольно нахмурился и протянул руку к папке. Передав ее, спецкурьер сделал шаг назад, встав так, чтобы даже случайно ни в коем случае не увидеть содержимого бумаги, которую председатель коллегии, сломав сургучную печать, извлекал из конверта, вложенного в папку.

«Будда» на задней скамейке оживился и внимательно вглядывался в хмурое лицо адресата. Тот, не меняя недовольной мины, медленно и устало, явно не ожидая увидеть ничего хорошего, приступил к чтению полученной бумаги. Текст оказался не слишком длинным, и Чену было хорошо видно, как судья, дочитав до конца, перечитал документ еще раз. Закончив, аккуратно свернул его вчетверо и вложил обратно в конверт. Обернулся через плечо и вопросительно посмотрел на курьера. Тот взял папку, извлек из нее еще один желтоватый лист бумаги, подал. Судья расписался и вернул курьеру и эту бумагу. Человек в шинели достал из кармана печать, шлепнул ее в специальное металлическое гнездо на закрытой папке и, козырнув, равнодушным скорым шагом покинул помещение, ни разу ни на кого не подняв глаз. Да в зале, за исключением Любови Вагнер и будды-Марейкиса, сделали вид, что человек в шинели в зале не появлялся, к главе заседания не подходил и никакой документ ему под подпись не показывал. Даже члены коллегии все те пять минут, что продолжалась эта необычная пантомима, внезапно нашли у себя на столах какие-то незаполненные формуляры и, схватив перья, увлеченно принялись скрипеть ими, не поднимая головы и поставив завершающие точки аккурат в тот момент, когда за вышедшим курьером мягко закрылась тяжелая дверь, а караульный занял возле нее привычное место.

Любовь Вагнер воспалёнными глазами следила сначала за курьером, затем за действиями председателя, за его глазами, бегающими под стеклами очков в тонкой металлической оправе, по строчкам неизвестного ей, но важного – она это чувствовала так обостренно и безошибочно, что могла умереть за это чувство, – документа. Только она да Марейкис, который ничего не чувствовал, но имел веские причины догадываться, что за бумагу доставил спецкурьер из НКВД, оказались в состоянии заметить едва заметную перемену в выражении глаз судьи. Устало безразличные поначалу, теперь они заблестели. И, хотя ни один мускул не дрогнул на лице этого человека, Чен и Любовь Вагнер поняли, что произошло что-то чрезвычайно серьезное, о чем они вот-вот узнают, и это обязательно окажется чем-то очень хорошим.