Тайна Эвелин

Пип выбрала кресло спинкой к окну, поборов естественное побуждение смахнуть с сиденья пыль, прежде чем сесть. При всей заброшенности комната сохранила торжественный вид. Никакого телевизора, ни следа хлама, обычно порождаемого семейной жизнью. За дымчатым стеклом викторианского шкафа-витрины поблескивал бледно-голубой фарфор, там же была выставлена коллекция ценных предметов, а не безвкусных сувениров. Острый взгляд Пип разглядел кофейный сервиз, оригинал от Клариссы Клифф[10]. Определенно у хозяев этого дома водились когда-то немалые деньги.

Она чувствовала на себе изучающий взгляд Эвелин и надеялась, что та не будет разочарована. Взгляд ее выцветших старческих глаз не утратил пристальности, так смотрит на добычу хищная птица. Пип понимала, что от нее ничего не скрыть, но не хотела показать, что робеет. В зале суда ей доводилось служить предметом еще более пристрастного изучения. Если Эвелин собиралась напугать Пип, то ее ждало разочарование.

Пока что все шло более-менее по плану. Пип удалось проникнуть в дом, хотя Эвелин еще не вполне понимала, как с ней поступить. Пип казалось, что они играют в кошки-мышки: каждая ждала, что противница первой откроет свои карты. В присутствии достойного соперника открывается второе дыхание, и Пип обнаружила, что ситуация доставляет ей удовольствие, слегка подпорченное неуверенностью, удастся ли ей добиться желаемого. На работе она научилась извлекать выгоду из молчания, поэтому сейчас тоже сидела в тишине, с застывшей улыбкой на лице.

– Ну что ж, – промолвила Эвелин спустя секунду-другую. Похоже, молчание смущало ее больше, чем Пип. – Вы сказали, что принесли мой дневник.

– Действительно, – отозвалась Пип. – Он попал к нам в лавку вместе с другими книгами в коробке. Я решила, что его положили туда по ошибке, забрала и проделала кое-какую детективную работу, чтобы выяснить его происхождение.

– Недавно я видела вас перед домом, – продолжила Эвелин.

– Это были вы? Тогда, в окне? – неискренне осведомилась Пип. – То-то я подумала: там кто-то есть.

– Могу я получить назад свою собственность? – спросила Эвелин резковатым тоном, отчего Пип решила сменить тактику. Не хотелось быть выставленной за дверь, так и не заведя серьезного разговора.

– Разумеется. – Она запустила руку в сумку и извлекла разрисованный цветочками дневник.

Увидев его, Эвелин затаила дыхание и протянула дрожащую руку. Прежде чем опустить дневник себе на колени, она немного подержала его на весу. Расставаясь с ним, Пип испытала чувство утраты. У нее не было никаких прав на эту вещь, но отдавать ее ой как не хотелось, совсем как Бильбо Бэггинсу[11] – волшебное кольцо.

– Расскажете мне о вашей актерской карьере? – спросила Пип, чтобы снять напряжение.

Дневник вернулся к Эвелин, и Пип сразу утратила власть над ней, если только не сказать, что она прочла дневник, чего ей пока что не хотелось делать. Пип не переставала улыбаться, стараясь быть обаятельной и надеясь, что взаимного соблазна поговорить и поделиться подробностями прошлого окажется достаточно, чтобы Эвелин хотя бы чуть-чуть высунулась из своей скорлупы. Было видно, как та взвешивает все за и против, раздумывает, не выпроводить ли гостью, когда дневник уже у нее в руках. Немного поколебавшись, Эвелин все-таки выбрала разговор и, справившись с напряжением, немного распрямила худые плечи. Вздохнув, она ответила на улыбку Пип.

– Я работала в Лондоне в семидесятые годы, – начала она. – Наверное, вас тогда еще на свете не было. Иногда я выходила на сцену, иногда снималась для телевидения. Тогда телеканалов было всего три, поэтому меня узнавали на улице, хотя большинство актеров вовсе не считались знаменитостями. Знаменитости – это королева, The Beatles, но никак не телеактеры.

– Как приятно это слышать! – сказала Пип. – В нынешнем отношении к известным людям есть что-то нездоровое – и для них, и для нас.

Эвелин не стала вообще реагировать на это замечание, поэтому Пип не была уверена, что она ее поняла; наверное, живя отшельницей, бывшая актриса не представляет, какими способами зарабатывают на хлеб с маслом таблоиды.

– Так или иначе, я жила такой жизнью десять лет, – продолжила Эвелин, – а потом… – Она прервалась. Кажется, задумалась, что говорить дальше, какими сведениями делиться. Уж не воображает ли она, что ее дневник остался непрочитанным? Пип почувствовала резь в животе. – Потом все изменилось, – снова заговорила Эвелин отстраненным тоном. – Я вернулась сюда. С тех пор я здесь.

Эта версия хромает на обе ноги, подумала Пип: без причин отъезда из Лондона она выглядит серой, неинтересной. Но пока что Эвелин, похоже, не была готова на бо́льшую откровенность.

Она немного поерзала в своем кресле, подняв пыль, поднесла руку к уху, потеребила мочку. В суде такой жест вызывал напряжение: судья, поступая так, определенно устраивал себе паузу, чтобы поразмыслить о происходящем. Большинство этого не замечало, но Пип научилась отмечать подобные мелочи. Хотя сейчас это могло оказаться излишним мудрствованием: вдруг Эвелин сделала всего лишь банальный неосознанный жест?