Тайна исповеди

Но спасение, хоть его и не ждали, всё ж пришло — в виде фуры с немецкой (!) гуманитарной помощью. Это были просроченные бундесверовские пайки. Фура, вы будете смеяться, остановилась. Не испугалась! В глухой степи, среди которой стояли четверо подозрительных мужиков на фоне убитой машины. А с ними непонятная девица — для привлечения внимания? Типа «Омерзительная восьмерка». Я сторговался тогда с дальнобоем — и уехал из дикой морозной степи, приблизительно в такой замерзал ямщик. Конечно, прихватив с собой семью отмороженных кооперативщиков.

А наши верные бандиты отказались ехать. Они долго нам махали вслед. Ржавый «жигуль» — это всё, что было в их жизни ценного. Как же его бросить? Что с ними было дальше?

Гроб уже спускали на веревках вниз, когда я прибыл на место. Ну не вытаскивать же, для меня одного? Это бы нехорошо смотрелось. Успел я, не успел? Ну это как посмотреть…

Еще из той поездки мне запомнилось, что рублей в украинских магазинах не брали, а обменников не имелось. Выпить было решительно не на что. Я страстно уговаривал соседку продать мне четверть самогона по доллару за пол-литру, что по тем временам было нечеловеческой щедростью. Соседка смотрела на меня с подозрением — типа, кому нужны эти бледные зеленые бумажки? Но таки сдалась — скорей потому, что помнила меня хорошим мальчиком и просто пожалела сироту. Ладно, подумала, не обеднеет она от четверти первача…

Далекие, наивные времена! Как будто 1992-й год был пятьдесят лет назад. А не вот только что.

Глава 30. Дети под фашистами. Возвращение

Надо сказать, что немцы и война достались мне не только от деда, но и — от отца, вот так напрямую, без посредника.

Папаша мой фактически жил в Германии. В смысле провел два года в оккупации. Под немцами. Ему было восемь, когда они пришли и стали хозяевами жизни, выбросив на помойку коммунистический бред — казалось, навсегда.

Я пытался с отцом говорить про войну. И вообще про жизнь в те времена. Он увиливал. Но иногда удавалось его дожать. Для этого надо было с ним выпивать, но дозированно: так, чтоб сознание уже было измененное, но еще блымало, не гасло. Начинал я издалека — расспрашивал про шахту. Он отвечал без эмоций, безучастно, тема казалась ему скучной. Ну шахта, что тут такого? Все там работали…

— Та шо рассказывать? Ничего такого особенного и не было. Горный мастер должен быть в шахте каждый день. Ночные смены… Идти надо, ползти надо, пласт мощностью 0,5, это полметра — а если еще прижмет? Донбасс же жмет… Бывало такое, что и забой обрежет… Ползешь по лаве, и вдруг раз — прижало. Так приходилось снимать каску, со светильником, иначе ж тесно, не пролезть — и пропихивать ее вперед, и на пузе как-то проползать дальше. Помню, я до того был замотанный, что иногда родную мать проклинал: ё. т. м., что ж ты в 1932-м аборт не сделала? От так было… Устал, упасть бы — а идти надо, ползти надо… Я ж должен организовать всё, чтоб выполнить наряд. А все работы — взрывные и прочие — это забота как раз горного мастера.

Так от и шло: наработался — отоспался. Вот уходит в отпуск нормальный человек, так он сразу начинает развлекаться. А когда подземный работник получает отпуск, так он минимум трое суток спит, отсыпается. А то и пять. Я в отпуск обычно дикарем ездил, на юг. Приехал на море — и упал. Сплю. Поспал, потом поднялся, пошел шо-то съел. Опять упал. Проснулся к обеду — пошел опять шо-то съел, а то и выпил, пива или рюмку водки — и снова упал. Спал, чтоб прийти в нормальное состояние. Изнурительна подземная работа!

Так, значит, взрослым я мечтал отоспаться. А в детстве у меня другая была мечта — поесть досыта. Жрать всегда хотел… Я ж 1933-го года рождения, а это Голодомор. Крестьяне бежали из деревень в Донбасс, потому что тут паек выдавали. А в 1933-м — и тут был голод! Даже тут! В Донбассе! Мать была голодная, и я не знал, что такое материнское молоко. Меня жвачкой кормили: хлеба шматок пожует мать, в марлю его, и мне дает. Это вместо молока. Рахит, ножки тоненькие, я до двух лет ходить не мог пешком. Ползал, меня водили-носили. И вот, наконец, я сказал: «Мамо, я пiшов!» Вроде да, пошел — но сразу споткнулся, упал, через пузо перевалился — и мордой об пол. Я был как в новостях про Африку, так показывают детей голодных — только я не черный, а белый. На мою долю выпали те два года голода, с 1933-го по 1935-й. Потом стало легче, начал я отъедаться — но скоро война началась!

И дальше — плавный переход к главной теме: