Тайна исповеди

Бабка на ночь рассказала ему ужасное: она побывала в гестапо, думала, что — всё, конец. И дети без нее пропадут. Пришли немцы, устроили обыск: искали краденое. Старший его сын (и мой старший дядя), Володька, был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.

Правда, джинсами и Marlboro он не торговал, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью — мать, двух братьев и сестру — и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад; далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.

Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличным, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники — ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.

Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на «Капитальной», ну в поселке возле шахты «Капитальная» — но Володьку немцы не застали дома. Его кто-то предупредил, он сбежал и спрятался у соседей — через две улицы, — так что вместо него забрали его мать, бабку Марью. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента — и унесли со склада винтовку. А это, сами понимаете, уже совсем другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.

— Плохи твои дела, старая ведьма, — сказал переводчик. — Чувствую, шлепнут тебя. Ну так сама виновата.

Бабка всё поняла и сделала последнюю попытку: после всех рыданий и вырывания с головы волос, и причитаний она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное — и воскликнула:

— Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!

— Що ти брешеш!

— Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.

Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька — сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, с посттравматическим синдромом, после Гражданской-то и после службы в губчека ему под руку лучше не попадаться…

Короче, получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку. Володька сбежал в Мелитополь, а когда немцев из Макеевки выгнали, вернулся из бегов целый и невредимый. А его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии, — но быстро разобрались и вместо концлагеря отправили парня в учебку. И это было щастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках.

Володька отправлялся в армию в глубокой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то всё недосуг было рассказать, тем более что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…

Володька огорчился до слез. Он попрекал мать — называл ее так по-прежнему, как привык. Как и раньше, он к ней обращался на «вы», так у них было заведено. С фронта он слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:

— Я ж не твiй син, — и дальше продолжал по-русски: — Ты меня предала, так получается…

— А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ними было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю.

По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? К чему людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт).