Тайна исповеди

В 1947-м только отменили карточки на хлеб. И стали его без карточек продавать — хоть две, хоть три буханки бери. Так я в первый день, как карточки отменили — простоял в очереди полдня. Взял три буханки, ну кирпичики, под мышки, штаны подтянул — а то ж чуть с меня их не содрали в очереди, такая давка была! И пока шел до дома, а это полкилометра, так сожрал целую буханку. Не дай Бог опять такое…

Преставиться отец успел до начала войны в Донбассе, так что похоронили его по-людски, как положено — даже с поминками в кафе. А не как некоторых после, когда Гиркин пришел и начались артобстрелы… Опять — артобстрелы.

Мой отец на войне. Пацаном. Я часто думал про это в нежном возрасте и после. Вот ребенок голодный. И грязный. Не знает, чем кончится война — и кончится ли вообще когда-нибудь. Где Сталин, Ленин, красные знамена и непобедимая Красная Армия? Всё рухнуло, как и не было ничего. Обман, значит, был кругом! Теперь главные — немцы. А наши при них — какие-то жалкие попрошайки, так? Которых терпят из жалости. Со всей положенной брезгливостью. Отец этого ребенка — на фронте. А там же людей убивают! Если б был жив, то пришел бы и вступился за своих. Да хоть накормил бы. О, сколько я от своих слышал рассказов про возвращение деда! Куда там Одиссею.

Путь в Макеевку был тоже окольный, как на Итаку. После всех своих скитаний дед, наконец, выписался из последнего госпиталя — и поехал. Не домой, хотя немцев из города к тому времени давно уже выбили — а почему-то на Урал. Дед что-то объяснял про документы, вот откуда он призвался, значит, туда вроде и положено вернуться, ну хоть заехать и выправить бумаги… Но после до самой смерти бабка ему при случае, когда они орали и ругались, всё ему припоминала:

— А, тебе тут что-то не нравится? Так никто не держит! Езжай к своей уралочке!

Больше никакой информации про амуры деда до потомства не дошло.

Короче, отправился он из госпиталя на Урал. И там заехал в село Чебаркуль, где — по легенде — вроде жила семья пулеметчика из его взвода. Он пришел к ним в дом… Родня того бойца накинулась с расспросами:

— Ну как там сейчас наш Кирюшка?

Но дед его уж года два не видел, с того своего последнего боя. Сын Кирюшки, подросток, поехал провожать моего деда на станцию. И там, когда они сидели вдвоем на лавке, ждали поезда, мальчишка вдруг зарыдал. Что такое? А ему было очень обидно, что, пока отец сражается на фронте с фашистами, мать спуталась с шофером, который у них на постое. Спит с ним в одной койке! Пацан хотел про это написать отцу, да бабка не велела: жив останется, пусть сам разбирается.

— Разве ж это правильно?

Дед подумал тогда:

— Такое дело находит на баб иногда…

А мальчишке сказал:

— Да, верно, не пиши ему про шофера, это правильно бабка сказала.

— Почему ж не сказать правду? Он на фронте, а она его дурит!

— Не пиши. Это тяжело ему будет. Что ж он может сделать, когда так? Ничего ж не сделает… А напишешь — настроение какое у человека будет? Отвлечется на эти мысли, задумается — и не ровен час попадет под пулю!

Дед посмотрел на эти детские страдания — и в тот самый момент, может, решил вернуться в Донбасс, к семье. Как они там без него? Чего боялись? Кто их обижал? Над чем они, голодные, жалобно плакали?

И вот дед по железке, с костылями и пересадками, долго-долго ехал — и проехал полстраны, и вернулся в родной город. Ну чисто Уллис.

Город стоял почти совсем пустой… По пути домой с вокзала дед остановился в парикмахерской, чтоб умыться и побриться — хотелось ему предстать перед своими в приличном виде.

Он добрался до домишка, вошел… Тощие его дети, бритые наголо, вши же, сверкали голодными глазами, они были полуголые — из вещей почти ничего не осталось: что можно было, всё пошло на менку, на харчи. И в доме было холодно, топить же нечем. Жена не выбежала его встречать — больная, лежала на кровати, в углу. Но потом из последних сил все-таки встала.

Дед приехал домой не с пустыми руками. Привез харчей: две пачки пшенного концентрата! И вот из них сварили похлебку. Было страшно смотреть, с какой жадностью дети кинулись на эту кашу. Которая была моментально съедена. Дед тогда подумал:

— Ребята голодные, как собаки.

Небось, и Урал вспомнил, на котором чуть не остался…

На полевой книжке еще оставались какие-то деньги, так на следующий день он с дочкой Раей, моей будущей теткой, пошел на базар. Буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала — 300. Деду запомнились менты, которые ловили людей: и тех, кто покупает, и тех, кто продает. И вот на фронтовые сбережения купил инвалид еды. Рая несла покупки домой, а дед тащился за ней на костылях… Шли долго. Только к вечеру добрались до дома. Дед выдал детям хлеба по куску, сала по чуть, покрошил цыбули. На этот раз ели уже не так жадно… После ужина стали укладываться; тогда как попало спали, кто под кроватью, кто под столом — «кто где».