Тайна клеенчатой тетрадиПовесть о Николае Клеточникове

— Хорошо, попробую.

— Вам это удобно сделать, человек вы легальный и непримелькавшийся. Адрес акушерки я выясню позже, а пока начните с мадам Кутузовой.

— Хорошо.

— Замучили нас шпионы, Николай Васильевич, — объяснил Михайлов. — Вы, верно, знаете, что произошло две недели назад, какой нам учинили погром. Взяли почти весь петербургский кружок. Я т-тоже чуть было не попался, — сказал он с улыбкой, — вернее, попался, вели меня двое в участок, да удалось вырваться. Они меня за пальто крепко держали, пришлось оставить им пальто: выскочил из пальто и д-давай бог ноги. — Он усмехнулся, потом опять стал серьезен. — Типографию, к счастью, им обнаружить не удалось. Они особенно на типографию целились. Но если так и впредь будет продолжаться… — Он уже поднимался и руку протягивал для пожатия, и Клеточников поднимался и готовился пожать ему руку, когда вдруг Михайлов с прежним ироническим и напряженным выражением спросил: — Так к-как же, Николай Васильевич, ваши «основания»? Для чего при атеизме жить — теперь знаете?

— А как, Петр Иванович, религиозное сознание? — в том же полушутливом тоне ответил вопросом на вопрос Клеточников. — Соединяется с ним социализм?

Михайлов засмеялся:

— П-придется нам с вами об этом как-нибудь специально п-потолковать. Вот, даст бог, в-выберу свободный вечерок… — Он внимательно, вдруг задумываясь, очень серьезно и пристально посмотрел на Клеточникова; вероятно, решил Клеточников, этот вопрос и теперь его беспокоил, как прежде.

— Что ж, я с удовольствием, — ответил Клеточников.

Михайлов крепко тряхнул ему руку и вышел.

2

С Михайловым, или Петром Ивановичем, как называл его Клеточников (настоящее его имя Клеточников узнал несколько позже), ему и в самом деле было бы в удовольствие потолковать. Мало сказать, в удовольствие, — необходимо было потолковать, и не только потолковать, необходимо было ближе сойтись. Этот молодой радикал, уже как будто не один год живший по фальшивому виду, покорил его с первой же встречи, вполне случайной, у Николая Шмемана. Это было ровно год назад. Клеточников, в то время вольнослушатель Медико-хирургической академии, зашел к Шмеману, своему товарищу по курсу, на минуту, чтобы справиться, будет ли тот в академической читальне, где намечено было очередное разбирательство очередного вопроса, возникшего между студентами-медиками; с некоторых пор Клеточников неожиданно для себя сделался записным оппонентом Шмемана в студенческих спорах — Шмеман разделял крайние радикальные убеждения и с бесстрашием их обнаруживал, Клеточников, особенно не обнаруживая своих убеждений, пытался в спорах сбить его скепсисом, — это ему удавалось, к их спору прислушивались. К Шмеману, тоже на минуту, зашел и Михайлов. Втроем они отправились в читальню, и дорогой между Шмеманом и Клеточниковым начался разговор, в который и Михайлов вступил, и вступил с оригинальной стороны, совершенно неожиданной для Шмемана, озадачившей и огорчившей его и, напротив, взволновавшей и порадовавшей Клеточникова.

Шмеман, сторонник решительных действий — бунта крестьян, стачек рабочих (он, сколько догадывался Клеточников, в то время агитировал между рабочими за Нарвской заставой), полагал, что наступает время для таких действий и нужно готовиться к ним, поднимать интеллигенцию, рабочих.

Семьдесят седьмой год, как никакой другой, был богат политическими процессами. Прошли перед судом 50 московских пропагандистов, прошли «декабристы» семьдесят шестого года — участники демонстрации на Казанской площади в Петербурге, организованной обществом «Земля и воля», в то время только что составившимся, прошли радикалы из «Южнороссийского союза рабочих». Начинался процесс 193 агитаторов, ходивших в народ в семьдесят третьем и семьдесят четвертом годах. Многие из представленных суду провели по три и по четыре года в одиночках предварительного заключения. Почти 70 их товарищей по заключению не дождались суда — умерли или сошли с ума…