Тайна мертвой царевны

К тяжелой жизни и угрозам постепенно привыкли. Куда трудней было привыкнуть к тому мучению, которым теперь стало хождение в уборную. Без сопровождения солдат в доме было шагу не ступить – они и в уборную девушек сопровождали, непременно отпуская гнусные, а то и вовсе грязные реплики. Надо было научиться их не слушать, не слышать этих реплик, не обращать на них ни малейшего внимания!

Этому удалось наконец научиться, но младшая сестра ничего не могла с собой поделать, когда следом тащился тот, с носом башмачком, который так и норовил дернуть дверь (запирать ее было строго воспрещено!) и заглянуть в уборную. Отчего-то его реплики в ее адрес были самыми мерзкими и оскорбительными. Казалось, он ненавидит младшую сестру больше всех остальных.

Да и прочие не сказать, чтобы семью очень уж любили! Солдаты вели себя скверно, часто напивались, безобразничали, играли в карты на деньги и дрались. Авдеев был способен воспринимать разумные доводы, лишь когда не был пьян. На этом и погорел.

В начале июля его заменили Яковом Юровским.

Для начала новый комендант приказал заключенным сдать все их драгоценности. Теперь у них оставалось только то, что было спрятано в одежде, и продать на базаре даже украдкой уже ничего было нельзя.

Юровский, как и его предшественники, тоже любил запрещать все подряд. Жара в Екатеринбурге стоит летом невыносимая, но лишь с большим трудом заключенным удалось добиться разрешения открывать на ночь окна. Было очевидно, что представителей Совета пугала сама мысль о возможном побеге заключенных. Но ведь это было совершенно нереально – да и кто бы смог помочь им в этом?

А между тем солдаты становились все более и более безалаберными и наглыми. Был случай, когда в течение двух дней семье не приносили никакой еды, и они вынуждены были обходиться своими скромными запасами (в основном макаронами), которые повар привез еще в мае из Тобольска. На следующий день, к счастью, монахини из ближнего монастыря принесли яиц и молока, чего раньше не позволяли, а также муку, из которой испекли свежий хлеб.

Сестры помогали Анне Демидовой в работе по дому: стирали и гладили белье, штопали одежду, мыли посуду и по очереди читали брату. Иногда из караульной поступало распоряжение, чтобы сестры все бросили и сыграли на фортепьяно для развлечения охраны.

Солдаты наглели, наглели страшно! Стены и притолоки дверей были испещрены похабными стишками, где то и дело встречались имена этого дьявольского отродья, Григория, и их матери, снабженные гнусными эпитетами и рифмами, издевки над отцом, а то и признания сестрам в тех чувствах, которые они возбуждали в этой солдатне.

Эти чувства не льстили – они оскорбляли!

Особенно давал себе волю тот – с рыжими глазами и носом башмачком. Младшая сестра его боялась, презирала и ненавидела. Страх не показывала, а презрение и ненависть не скрывала.

А потом случилось вот что. Однажды высунулась она из окна в верхнем этаже – и вдруг рядом просвистела пуля. Оказывается, в нее стрелял тот солдат!

Пожаловались коменданту, а тот лишь плечами пожал:

– Не надо было высовываться! В следующий раз он ее убьет – и правильно сделает!

Теперь к числу кошмаров, которые донимали младшую сестру, прибавился еще один. Ей снилось дуло винтовки, из которого вылетала не пуля, а – залпом! – все те гнусные, грязные, пошлые стишочки, которыми изводил ее тот солдат. Они ударяли ее в лицо, оплетали горло растопыренными щупальцами-словами, душили, а голос коменданта отдавался в ушах погребальным звоном:

«В следующий раз он ее убьет – и правильно сделает!»

* * *

«Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья… Либералы склонялись как будто к тому, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это не верно. Постановление вынесено было в Москве. (…) Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом:

– Да, а где царь?

– Кончено, – ответил он, – расстрелян.

– А семья где?

– И семья с ним.

– Все? – спросил я, по-видимому, с оттенком удивления.

– Все, – ответил Свердлов, – а что?

Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил.

– А кто решал? – спросил я.

– Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях»[85].