Тайна семьи Вейн. Второй выстрел

Топор опустился. Вот, значит, какое обстоятельство они обнаружили, как я с самого начала и боялся. Что ж, оно и само по себе было смертоносно, а уж то, как этот назойливый маленький прокурор его преподнес, так и еще смертоноснее.

– Возможно, вы бы хотели в таком случае объяснить присяжным, почему только что старались создать впечатление, будто оружие вам вовсе не знакомо?

Я обвел глазами амбар: некрасиво пошедшее пятнами от волнения лицо Этель, смертельно-бледную Арморель, напряженную миссис Фитцуильям, самозабвенно рассматривающего свои ботинки суперинтенданта Хэнкока, нервно вертящего в руках карандаш маленького коронера и флегматичные лица присяжных, на которых, впрочем, начало брезжить подозрение, проникшее даже в их тупые мозги. Меня самого удивляло, до чего же я хладнокровен. Сказать правду, я попросту потерял всякую надежду, и это меня чудесным образом успокаивало.

– Ничего подобного я не делал, – ледяным тоном отрезал я. – Если у вас сложилось такое впечатление, вы ошибаетесь.

– Тогда, возможно, вы будете добры и просветите меня? Если вы не хотели создать этого впечатления, то почему умолчали о столь важном факте в общении со всеми, кто отвечает за расследование смерти мистера Скотта-Дэвиса?

Я повернулся к коронеру:

– Сэр, вынужден просить вас защитить меня от манеры, в которой этот джентльмен считает уместным формулировать вопросы. Его поведение возмутительно. С какой стати он предполагает, будто этот факт имеет большое значение или что я знал, будто этот факт имеет значение? Позволено ли ему объединять два вопроса в один, тем самым принимая за истину, что я и впрямь сознательно умолчал об этом факте? Я уже довольно терпел оскорбительные намеки; прошу вас, сэр, впредь меня от них оградить.

Вид у маленького коронера сделался уж совсем жалкий.

– Свидетель совершенно прав, мистер Гиффорд. Вынужден согласиться, что последний ваш вопрос был непозволителен. Вам следует… гм-м… следует впредь формулировать аккуратнее.

Мистер Гиффорд метнул на меня злобный взгляд.

– Безусловно, если свидетеля это тревожит… Тогда сформулируем иначе, мистер Пинкертон.

Мне нет нужды продолжать. Все поступки мои были истолкованы в самом кривом и неприглядном виде. Я отвечал спокойно и невозмутимо, но совершенно бессознательно, словно во сне. Мной овладел удивительнейший фатализм; мне чудилось, судьба моя свершилась, и теперь уже не важно, что именно я скажу.

В результате это странное ощущение взяло надо мной верх, и в ответ на очередной вопрос из бесконечной серии, почему я сделал то и не сделал это, я негромко ответил:

– По одной причине, сэр. Я знал, что полиция подозревает меня в убийстве мистера Скотта-Дэвиса, и в таких обстоятельствах казалось неразумным добровольно предоставлять информацию, способную лишь подтвердить их мнение. Сдается мне, что, если бы злополучное стечение обстоятельств поставило бы в подобное положение вас, сэр, или любого иного присутствующего, вы вели бы себя точно так же.

Кажется, это на миг выбило его из колеи. Мне и в самом деле дали понять, что заявление мое на следующий день газеты назвали «сенсацией». Однако в тот миг мне было все равно.

Разумеется, уже в следующую минуту прокурор опомнился и не замедлил воспользоваться моей слабостью. Повернувшись к коронеру, он произнес:

– Думаю, что в интересах самого же свидетеля мне следует воздержаться и не задавать ему более вопросов, пока он не заручится помощью хорошего адвоката.

– Совершенно согласен, – торопливо проговорил маленький коронер. – Гм… спасибо, мистер Пинкертон. На сегодня довольно. Вы… гм… вы можете идти.

Я вернулся на свое сиденье, к убитым лицам Этель и Джона, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, слыша, как все невольно задерживают дыхание, когда я прохожу мимо них. По укоризненному молчанию Джона и судорожным вздохам Этель я понимал, что только что своими руками уничтожил последний шанс избежать ареста. Что ж, сейчас мне было все равно.

Я тяжело опустился на место в состоянии, близком к полному отупению.

Я лишь смутно осознавал, как выкликают Джона, – а уж о том, как он давал показания, у меня остались и вовсе самые туманные воспоминания. Собственно говоря, я даже радовался овладевшей мной летаргии – я всецело отдался ей, позволил окутать меня со всех сторон. Не сомневаюсь, это было чистой воды трусостью, но, полагаю, едва ли такую реакцию измученной нервной системы можно счесть уж совсем неестественной.