Тайна семи звезд

— Способов много. Очень хорошо на самого себя рассердиться. Отчего происходит раздражение? Поскольку объекты его все разные, то, следовательно, во всех них есть что-то общее, что раздражает. Знаешь, что? Свои собственные недостатки, которые мы так отчетливо видим у других, но которые совершенно не замечаем у себя. Как сказал один психолог, «chacun hait dans l'autre son propre vice»[11].

— А скажите еще: иногда на меня находит какая-то непонятная тоска. Руки опускаются, делать ничего не хочется. Что делать в таких случаях?

— Человек, кажется, со всеми стихиями умеет справляться, и электричество, и воду, и ветер — все он умеет себе подчинить. А вот стихию своих собственных настроений никак не умеет себе покорить и управлять ею. То непонятная тоска, то безумное веселье, то смех, то слезы. Отчего это происходит, трудно сказать, но возможно, что от порывистости натуры, от привычки всему отдаваться с головою и всей душой. Помнишь у Алексея Толстого? «Коль любить, так без рассудку, Коль грозить, так не на шутку, Коль ругнуть, так сгоряча, Коль рубнуть, так уж сплеча!» Владей собой, подчиняй свои порывы. На это рассудок дан, который всегда умеет холодно, аналитически разобрать и остудить порывы. По крайней мере, должен это делать.

Когда кофе был выпит, Марина стала рассказывать отцу Киприану о том, чем жила последние месяцы: о своей любви к Андрею. Эта любовь вспыхнула неожиданно, когда им обоим было шестнадцать, а сейчас на горизонте появился третий человек — Люба, их ровесница. И вот Марина уже не знает, кого Андрей больше любит. Говоря об этом, она вытирала слезы носовым платком.

Отец Киприан слушал молча, перебирая руками четки, и, когда она закончила, долго ничего не говорил. Потом, тщательно подбирая слова, сказал:

— Я не забыл, как ты первый раз сказала мне о твоем чувстве к Андрею, как ты жила все это время этим чувством. Я помню твои исповеди, я искренне радовался тому, что вот и ей, этой милой и дорогой девочке Марине, открылось что-то самое большое, что есть в жизни. Неужели уже в ней распускается внутренний цветок? Но теперь я спрашиваю: неужели чувство Марины и Андрея было только увлечением шестнадцатилетних подростков, головокружением и влюбленностью? Спроси себя: уверена ли ты в своих чувствах? Не отдаешься ли порыву, минутному влечению и настроениям? Марина, друг мой, проверяй себя строже и чаще. Я говорю не только про этот случай, но вообще про отношение к людям, про твое внутреннее состояние и расположение сердца.

Она слушала и потихоньку успокаивалась. Конечно, духовник не может за нее решить все вопросы, да и не должен. Ей придется самой разбираться в своих чувствах. Но насколько же легче становится после беседы с ним, какое спокойствие исходит от него.

Да, она очень любила его и чувствовала на себе его любовь. Он заботился о ней, огорчался за нее, радовался вместе с ней. Иногда его советы были неожиданными, но он никогда не настаивал на исполнении своей воли, не считал, что духовный отец имеет власть и право принимать решения за своих духовных детей. Она всегда чувствовала себя совершенно свободной, но в то же время знала, что может обратиться к нему за помощью в любой момент.

Под конец беседы, когда все духовные и личные вопросы были исчерпаны, она обычно просила его рассказать что-нибудь «из прошлого».

— Что ж тебе рассказать, Мариночка? Ты уже всю мою жизнь знаешь.

— Может быть, что-нибудь смешное, забавное? Было же в вашей жизни что-то такое?

«Было ли? — подумал он. — Кажется, не так много было смешного». Пришлось напрячь память, чтобы вспомнить один эпизод, связанный с епископом Гавриилом (Чепуром), одним из русских иерархов, оказавшихся после революции в Сербии.

Это был очень своеобразный архиерей. Необыкновенно толстый, с круглым лицом и маленькими, почти звериными глазками, с очень высоким пискливым голосом, он, казалось, жил вне самых элементарных условий человеческой цивилизации. Неопрятность и бедность отпечатались на нем. Ходил он в засаленной старой рясе, сильно склонив голову набок. Но совершенно преображался на службе, когда его облачали во все подобающие сану одежды. И даже голос его менялся, когда он проповедовал за богослужением: звучал вдохновенно, пламенно и величественно.

А еще Владыка Гавриил был необыкновенным знатоком церковного устава, крайне щепетильно относился ко всем деталям богослужения. Не выносил рядом с собой людей, плохо знающих службу, не умеющих подать возглас в тон хору, делал им подчас резкие замечания.

— Расскажу тебе о том, как я дебютировал в качестве иподьякона, когда мне поручили на пару с другим иподьяконом облачать епископа Гавриила. Я много раз видел, как ловкие иподьяконы посреди церкви расторопно действовали с очень сложным набором архиерейских одежд, застегивали, зашнуровывали, что-то перекидывали через голову, в результате чего архиерей, даже самый скромный по внешнему виду, превращался в иконописную фигуру, облаченную во все византийское великолепие. Особенная премудрость заключалась в правильном складывании большого омофора.