Тайна Симеона Метафраста

– Триста пятьдесят четыре, Саша! – Верещагин многозначительно поднял палец к потолку. – Именно тогда были разработаны наиболее успешные формулы трансмутации.

– В смысле превращения олова в золото? – скептически поинтересовался Никонов.

Алексей усмехнулся:

– Ну, именно эта сторона трансмутации наиболее интересна для публики. Но, вообще говоря, благодаря этим формулам можно работать с чем угодно… неживым. То есть, превратить льва в овцу не выйдет, а вот гранит в рубин – да.

– Ладно, предположим… И как в это впутался господин Таунен?

– У каждого свои недостатки, – пожал плечами Верещагин. – Василий увлекался историей магии. Именно историей, поскольку у него самого настолько слабая магия воды, что даже наполнить чашку не получится. И более всего ему был интересен девятнадцатый век, а в последнее время – как раз эта самая война за пражское наследство.

– Слушай, но вроде бы в то время никаких великих открытий в магии уже не совершали? Хотя да, формулы трансмутации…

– Именно. И ты не совсем прав, открытия были, но они оставались как бы в тени. Так вот, в Кракове Василию особо нечем было заняться, мальчишки днями пропадали в школе, и наш гувернёр бродил по книжным магазинам и букинистам. Однажды он познакомился с паном Тадеушем Красницким, известным любителем книг, и тот пригласил его посмотреть коллекцию пана Войтыцкого, тоже знаменитого коллекционера. Прошу заметить, коллекцию инкунабул, гримуаров и просто старинных книг собирал пан Бронислав, незадолго до того скончавшийся. Сын его, не книжник ни разу, отцовское собрание планировал распродать, оттого и выставил для показа приглашённым любителям и коллекционерам.

Кулиджанов быстро перелистал бумаги в папке:

– Ага… А сын – Мечислав Войтыцкий, который твоего Василия и обвинил?

– Да.

– И что там произошло? Почему, если нашего молодого человека интересовал девятнадцатый век, его обвинили в краже всё того же Симеона Метафраста?

– Это нам и предстоит узнать… – вздохнул Алекс. – Пока что я знаю не намного больше вашего. Василий планировал осмотреть дневники, якобы принадлежавшие профессору Угле, последнему пражскому алхимику.

– Якобы?

– Именно так. Считалось, что Угле, создав заклинания общей трансмутации, скончался. Заклинания он успел передать Коллегии, а расчёты – нет. Вроде бы профессору стало плохо в лаборатории, он упал и, падая, рукавом зацепил горелку…

– Ну, понятно – пожар, дом сгорел, судьба расчётов неизвестна, – кивнул инспектор Никонов. – А через три сотни лет всплывают дневники, якобы спасённые каким-то помощником. Неужели Войтыцкий в это поверил?

– У пана Бронислава было более двадцати тысяч книг. Вполне возможно, что эти самые записки он даже и не успел открыть.

– Хорошо… – Кулиджанов снова перелистал страницы дела и решительно захлопнул папку. – Сколько бы мы сейчас не обсуждали, всё равно не сможем придумать, почему у господина Таунена оказалась совсем не та книга, которая его интересовала. Поэтому предлагаю сейчас лечь спать, а завтра встретиться с Василием и выяснить его интерпретацию событий. После чего пойти в городскую стражу и к пану Мечиславу.

– Принято, – Алекс сжал амулет, отключая щит, и спросил: – А чай пить будем?

Сидя за столом в кабинете, Суржиков раскладывал по его поверхности небольшие магоснимки членов труппы – актёров, режиссеров, осветителей, костюмеров, рабочих сцены… Тех, кто точно не мог быть обвинён в злодействах, откладывал в сторону, и там, слева, собралась уже приличная стопка. В неё отправились те, кого не было в театре в один или несколько дней, когда происходили инциденты и те, кто не бывал в гримёрках и не мог знать, где же хранятся ценности и памятности, осветители, например.

А вот самих пострадавших Влад, поразмыслив слегка, далеко убирать не стал. Маловероятно, конечно, но ведь известны случаи, когда преступник имитировал нападение на самого себя, чтобы скрыть свои действия?

Известны.

Так что нечего.

Впрочем, снимок Мавлюдовой он всё-таки переложил к невиновным. Иногда можно поверить человеку и без доказательств просто потому, что всем сердцем знаешь: невозможно, чтобы Виктория кралась в тёмных коридорам и, озираясь, утаскивала из шкафчика старые ботинки.

На середине стола остались одиннадцать картинок. Одиннадцать лиц, снятых, как в театре положено: в красивом повороте головы, с одухотворённым взглядом, подкрашенные и подлакированные. Наверное, в театре был свой собственный портретист, потому что гримёр или костюмер выглядели ничуть не менее приукрашенными, чем актёры.

Достав отчёт, написанный «журналистами» Барбарой и Максом после встречи с бывшим главным режиссёром, Суржиков перечитал его дважды, пошевелил пальцами над снимками, покряхтел и три убрал.

Теперь у него было восемь подозреваемых.