Тайна смуты

Так умело Андрей Оковалов намекнул обоим – Гансу и Тарасу – друг друга окорачивать своим бытием и, ежели что, донести друг на друга без зазрения совести.

– Ну, довольно с вас. Идите с Богом, – сказал Андрей.

Уже в дверях услыхал Тарас, как стал молиться тот, встав пред образами:

– Упокой, Господи, душу раба твоего убиенного Никиты, за Веру и Отечество живот свой положившего…

Горестное путешествие Андрея в тушинский стан обошлось без беды. На удивление, пособили тушинские немцы-наймиты, уважавшие убиенного купца и за стать, и за знание их наречия, а особенно за то, что привозил из Москвы самое отменное пшеничное вино, по-ихнему «руссише шнапс». Они все высыпали на место убийства и сберегли и тело, и главу Никиты Оковала, а на обратном пути его старшего сына в Москву сопровождали повозку-катафалк почти до самых врат. Вкупе вышло три немецких роты – не всякого полковника так провожают.

Никиту Артемьева Оковала хотел было отпеть ещё в тушинском стане сам тушинский патриарх Филарет, но гетман-паскуда Рожинский, папская курва, разъярился, светя опухшим, свёрнутым рылом, затопал ногами. Грозил спалить шатёр походной церкви вместе с патриархом. Ляхи-гусары окружили патриаршую избу по его приказу.

Да и бес с ним, Рожинским! Чудесно, с чувством и слезою отпел Никиту Оковала тот самый батюшка, у коего купец Смоленскую икону Божией Матери выменивал для Филарета. И слово о купце сказал доброе, про «имя его в летописях земли Русской, пусть и не писаное, да ангелами небесными читаное».

Бабы на церковном погосте, на родовой да крайней землице Оковалов, безудержно ревели, а дети Оковала держались строго, слёзы прижали, хоть и бледнели сердечной мукой. Елена тоже держалась под стать братьям, но трижды оседала в обморок, и ее отливали родниковой водой. Когда настал её черёд к венчику приложиться, старший брат всю её на руках держал, чтобы, ежели чувств лишится, то не упала бы прямо на отца – могла бы свернуть прочь его главу, к телу приставленную, пусть и с обеих сторон для крепости подотканную подушечками.

Глава же купца Оковала устами радостно улыбалась в ясные, начавшие по-осеннему глубоко синеть небеса. Земные очи закрылись, зато открылись очи духовные, зрящие просторы невиданные.

Легко теперь прощался купец: «Прощевайте, родные! Вижу, Андрейка, без меня не пропадёте. Взял уж ты крепко дом в свои руки. А я уж как мог взял грехи наши тяжкие на себя. Авось Господь смилуется!»

Глава шестая. На Троицкой дороге

Тронулись на Троицу к Крестовской заставе на другое же утро. Елена Оковалова – в повозке при одном немце-вознице. Тарас при повозке – на своей Серке. Немецкая рота – вослед пешим строем. В иное время ночевали бы по-барски при царских чертогах на пути в Сергиеву обитель, но чертоги и в Мытищах, и в Софрино были сожжены. Для пущей скрытности находили у дороги заросшие, защищенные от ветра низины, для Елены ставили небольшой шатёр.

Дорога, в иной век самая людная, по большей части казалась вымершей. Да уж и при выходе из стольного града на Троицкой той дороге разбегались люди кто куда при виде повозки и немецкой роты.

Редкие встречные путники – что пешие, что конные-гужевые – при виде того сугубого немецкого строя, блестевшего шлемами, растекались прочь с дороги так, что и криком не поздороваться. Позади же вовсе никого не видно было – догонять боялись за версту.

Однако ж не все. Порой попадались во взор неизвестные толпы, вооружённые чем попало, кои по одежке никаким сословием не признать. По платочкам виднелись во всякой беспутной гурьбе и шустрые бабы неясного предназначения. А однажды, уж на третий день пути, небольшой татарский чамбул, словно большой пыльный вихорь подлетел со стороны, пригляделся, стрелы покидал. Тарас тотчас спрыгнул с Серки в повозку и с радостью прикрыл собой Елену. Встречь стрелам немцы грохнули мушкетный залп. Елена ойкнула и уши ладошками зажала. Лохматые татарские бахметки пугнулись, кого-то и достало, клюнуло пулей – качнулся один-другой-третий в седлах, но пасть свои же никому из раненых не дали, поддержали со сторон руками, покричали горлами и унеслись.

Поля по сторонам от дороги жаловались на смутное тяжкое время – иные полосы не были убраны, иные, в самой близи разбитых придорожных деревень, где бурей прошлись лихие всадники грабежа, втоптаны были в землю, иные горели. Дымы пожаров курились и по окоёмам всей земли.

Первый день Елена немотствовала и была совсем как неживая. На еду мотала головой, сжав губы, только воды пару раз попила. Глядела вперёд невидяще. А Тарас рядом с повозкой и смотреть на девушку страшился – как бы не заметила его взора да и не прогнала прочь в беспамятстве. Поставил ей под сумерки шатёрик Тарас, устроил в нём ночлег, какой положен, сам тотчас вышел. Повозку подогнал немец вплотную к шатру. Тарас подставил локоть – помочь девице спуститься, но Елена только взмахнула косо ручками, как юный птенец, соскочила, пошатнулась немного и канула в шатёр…