Тайна смуты

Немцы пару малых костерков разжигали на ночь. Тарас посмотрел на Ганса, а тот отвернулся: мол, моё дело каменной стеною шатёр окружить и отбить всякого вражину, который сунется, а ты уж сам думай, что делать, раз к девице простым слугой-холопом приставлен.

Наутро Елена вышла из шатра – видно было, что всю ночь глаз не смыкала. Наверно, молилась.

Красными болезненными очами она посмотрела на мир, сощурилась до судорожной ломоты морщинок над переносьем, поднялась в повозку… попросила едва живым голоском закрыть её потеплее, что Тарас и выполнил на лету, и только повозка провернула раз колёсами, как провалилась в сон-забытье.

Тарас слышал, что дышит девица мирно, видел, что сон её глубок и целителен, а значит, не проснётся она долго – и теперь уж осмелился налюбоваться ею вдосталь. Личико Елены заострилось, стало вдесятеро красивее, кожа благородно бледнела – и вся она теперь, накрытая тяжелой волчьей шкурой, гляделась не купеческой дочкой, а настоящей княжною… Пропадал совсем Тарас – и теперь уж сам ведал ясно, что пропадает, и уж грезил дорогой, как бы ему пропасть под стать истинному лыцарю – в жарком бою за её честь супротив тьмы татар-бусурман или клятых ляхов. А что ему ещё оставалось? Не отдаст же крепкий купец Андрей Оковалов свою сестру, зеницу ока, за него – никакого не заморского князя, а нищего, лишь при доброй сабле да потешной кобылке-бахметке, низового козака!

Уж солнце второго дня пути начало клониться к закату, когда Елена вдруг открыла глаза, шумно вздохнула, встрепенулась и стала оглядываться. В первый миг она проскочила взором мимо Тараса и, обернувшись, увидела куда более знакомое лицо – немецкого сотника Ганса.

– Ганс, во вир зинд? – обратилась она к нему. (То есть спросила, где ж они очутились.)

Сердце в тот миг у Тараса поморщилось так, как никогда с ним не бывало.

– Ауф хальбем вег цум клостер, фройляйн Хелен, – по-солдатски ровно и четко отвечал Ганс, считая, что полпути до Троицкой обители пройдено.

– Данке шон, Ганс, – улыбнулась Елена и, поворачивая головку наконец приметила ехавшего рядом Тараса: – А, здесь и ты, Тараска, вот и хорошо! – Взор её ещё острее прояснился и вдруг пал на люльку Тараса. – А вот что у тебя? Трубка? Так ты не курил ни разу!

А и правда, Тарас так и не полюбил курить трубку, подаренную ему старшими братьями, хотя, бывало, посасывал за дружбу и тютюном делился. Дым застил ему взор, мешал видеть мир. А трубка была знатная, резная, с волчьей мордой.

Тарас с радостью рот открыл, про люльку рассказал… а потом пошло и про братьев, кто из них чем славен, и про отца. Впрочем, долго баять Тарас не умел и запнулся вдруг.

– Нет, нет, ты не молчи, ты давай рассказывай больше, – прямо потянулась к нему из повозки Елена, – грей мне душу, заговаривай да рассеивай. А то как тятю вспомню, так словно Полкан клыками сердце стиснет. Вся душа вон! Говори! Не молчи!

Вот уж подвиг вышел Тарасу – потруднее, чем Базавлук стежками от берега к берегу мерить. Но уж старался Тарас. Успел про всё рассказать, что помнил, у него уж и сухой язык нёбо рубанком драл.

Кушать вдруг захотела Елена. Запасы, братом снаряженные, теперь беспрестанно изводила, не вылезая из повозки. Раскраснелась. А к сумеркам в повозке же и заснула беспробудно.

Теперь уж всерьёз попереглядывались Тарас с Гансом. Грех на себя взяли поровну: в четыре руки бережно устроили Елену на той же волчьей шкуре и отнесли в шатёрик.

На другой день под вечер, уже после малого татарского вихря-чамбула, отчетливо послышались колокола Троицкой обители преподобного Сергия. Прибавили ходу. Православные перекрестились на звон. Да и все вздохнули было с облегчением, однако ж выдохнуть не успели, как в тыл дохнула настоящая беда.

Второй раз в жизни дохнула хищным жаром незримая пасть прямо в лопатки Тарасу. Он обернулся и увидел позади над лесом большое крыло серого, с белыми клубами дыма… И вдруг из того дальнего леса на просторный некошеный луг стала стремительно изливаться конная лава – вся в каких-то красных и жёлтых пятнах, похожих на бегущие огни.

Немцы тоже поворотили головы.

– Флюк! – выдохнул Ганс.

– Хто там? – невольно вопросил Тарас.

– Тофель! – буркнул Ганс. – Диаволь!

И правда, конница та не иначе как бесовской была. Дикая охота! Трава на лугу была высока и путана по осени, а кони летели, будто не ведая помех, будто не по земле, а прямо по верхушкам трав и летели, затапливая великим числом луг и заворачивая к дороге. Так мчится степной пожар.

Зашевелилось немецкое железо.

– Форвартс! Лауфмарш! – гаркнул Ганс, указав рукой на дорогу.

Повозка помчалась, Тарас невольно прибавил ходу, а и Ганс бегом на своих длинных ногах не отставал. Кнехты гулко топотали в арьергарде.

Маневр был ясен. От дьявольской конницы не уйти, но впереди слева крыло леса переходило в подбитый снизу кустами перелесок, который рассекала дорога, а справа перелесок уже больше кустами скатывался в лог. Немцы устремились заткнуть то «игольное ушко».

Достигли быстро. Возница тотчас соскочил на землю и снова стал строевым кнехтом, схватив свою пищаль.