Тайна смуты

– Ну-ка, пошли, покажу кое-что, – пробурчал он.

Спускались из светлицы все ниже – до обширных подвалов. Клеть над головой осталась. А потом – и подклеть небом стала. Подземелья в купеческом доме были – Разбойному приказу на зависть.

– Ну-ка, теперь сам держи, – сунул хозяин дома в руку Тарасу медную масляную лампу, качнув огнем.

Пока спускались, ключи на поясе Андрея гремели сами по себе. Потом кольцо с ними загремело уже непраздно в руках хозяина. Андрей снял полупудовый замок с решетчатой двери и указал Тарасу вглубь:

– Вон туда, в дальний угол поставь, чтобы лучше видать.

Тарас прошёл по холодной подземной клети, замечая большие сундуки, при малом свете как бы отливавшие золотистой росой. К звону и скрежету позади он не прислушивался, а в эти мгновения и вправду сам оказался в узилище: замок снаружи уже висел с глубоко прихваченной дужкой, а хозяин дома и подземелья смотрел на Тараса сквозь чугунную решётку.

– Ты, Тарас, на меня обиду тут не копи, – тихо и беззлобно проговорил Андрей Оковалов. – Я рачителен. Моё дело – и хозяйство, и людей беречь. Вижу, что сердце твоё ликом и умом сестры моей одурманено, да в том греха ещё нет. Да я ж тебе по гроб жизни и обязан за её спасение! А только вижу и то, что ради Алёнки ты на такие всесветные подвиги готов, что погубишь и себя, и меня, и её… Потому посиди пока здесь две недели, указанные тебе тем разбойником, а то и три для верности. С Сапегой же он спорить за Троицкую обитель не станет. Хоть и бешеный, а не решится: ворон ворону, а лях ляху тут глаз не выклюют. Так что пока посиди, а я велю тебе рогожку потеплее да помягче постелить и кормить стану не как узника, а как гостя-боярина. А уж у твоей бахметки и вовсе ни в чём недостатка не будет – овсы ей задавать буду те же, что сам ложкой себе в рот гребу.

И ушёл купец.

А что Тарас? А он со святой в тот миг, чистою душой огляделся только, выбрал себе сундук подороднее, прилег на крышку, задул лампу, положил под голову шапку да и проспал беспробудно трое суток кряду – вот как умотался хлопчик в бедах и дорогах!

Другой раз Андрей Оковалов спускался, смотрел и, качнув головой, отходил. А однажды только сказал себе в нос:

– Да, такой ни слова не сбрехнул! Весь блаженный, а по виду не скажешь!

Иными словами, не доставил Тарас, пока в добром узилище отдыхал, ни хозяину хлопот и лишних тревог, ни себе мстительных дум. Так что Андрей не через две, а уже через неделю сошёл к нему в подземелье.

– Здоров будь! Поднеси-ка и сам свет сюда, – сказал с наружной стороны решётки, имея уж лампу.

Тарас поднес, благо огниво при нём было, – и увидел в руке Андрея отцову люльку, отданную за проезд. Варёно глядел на нее: может, во сне люлька перед глазами стоит.

– Добыл твою кадилку назад. Впредь отцовым наследством-то не балуй, Тарас, – подтвердил Андрей Оковалов, что люлька въяве тому видится.

– Дякую, батьку Андрій…[93] – поблагодарил Тарас.

– Опять я «батька»! – смутился Андрей, хотя не впервой слышал такое обращение. – Мы ж едва не погодки. – И тут ещё больше смутился того, что продолжает, будто в опасениях, переговариваться с Тарасом через решётку. – Ну, пустишь, что ли?

– Так не у мене і ключ, – по обыкновению не в бровь, а в глаз отвечал Тарас.

Андрей Оковалов повозился, погремел, вошёл в узилище. Присели оба на сундук, хозяин поправил огонь в одной лампе, потом в другой и сказал:

– Ну, две недели тебе нечего скучать, оно так оказалось. Помер тот зловредный брат Лисовского в темнице. Вот взял и помер третьего дня.

И глянул на Тараса: поверит ли. А Тарас-то даже не подумал, верить ли хитрому москальскому купчине или нет, а сказал дело:

– Тільки б сам дикий полковник не знав, а то на Москву налетить[94].

– Так ты ведь ему не скажешь, так? – радуясь ясной доверчивости Тараса, вопросил Андрей, и глаз его сверкнул лукавой искрою.

– Так його ще знайти треба, – отвечал Тарас, на всякий час умея обескуражить любого. – Як вітер в полі, шукати його[95].

Купец помолчал, крякнул и хлопнул себя по коленям ладонями-лопатами:

– Так тебе Елена Никитишна поклон шлёт!

Тут только и ожил Тарас! Очнулся! Соколом слетел с сундука.

– Ай справді? Чи жива панна? Як вона?[96]

– Да вот хоть Сапега и встал у Троицы, переговаривается покуда, да ямскую-то гоньбу ещё не обрезал. Как и мыслил я, королева Старицкая пригрела сестрицу нашу дорогую, ни в чём Елене недостатка нет и защита лучше немецкой роты… Царствие ей, той роте всей, Небесное, хоть и лютеранцы… – продолжал радоваться Андрей тому, что с Тарасом так просто ладить. – О тебе расспрашивала – услышал ли Господь её молитвы, оставил ли тебя в живых… Ибо ведало её сердечко, что такой орешек и волку не разгрызть. Что от тебя-то теперь-то ей передать, акромя того, что жив да на Москву возвернулся?

Тут брякнул Тарас без всякой жалобы, а даже с гордостью внезапной:

– «А то і пиши, батька купець, що у тебе в підвалі сиджу – ситий і всім задоволений»[97].

Оцепенел Андрей, а потом крякнул вновь и сказал с уверенностью в том, что Тараса можно хоть в преисподнюю с письмом к самому её хозяину посылать: