Тайна за семью печатями

Одно дело — читать о таком в книгах и видеть в фильмах. Другое — когда рассказывает человек, живший в ту окаянную пору. Пусть он и не был свидетелем страшной трагедии, пусть сам всего лишь слышал о ней от других, пусть говорил об этом скупо и без слёз, но Лина, Николай Павлович и Саша чувствовали, как словно порвалась ткань времени и они смотрят в эту прореху, а там — изломанные судьбы, оборванные жизни…

Василий Егорович тоже поднялся, чтобы проводить гостей. В прихожей, увидев кошачью сумку-переноску, спохватились, что нет Брыся.

— Ван Дейк, — позвал Саша, — нам пора!

— Кыс-кыс-кыс, — поддержал его хозяин квартиры.

— Да он у нас на «кыс-кыс» никогда не откликается, — махнул рукой Саша.

— Так я погляжу, он и на имя не очень-то откликается, — усмехнулся Василий Егорович и, шаркая тапочками, направился назад в гостиную. — Может, он втихаря торт поедает, не пропадать же добру, — пошутил он, удаляясь по длинному коридору.

Брысь к торту не притронулся, он вообще не любил сладкое, но уходить от ветерана, не услышав того, ради чего приехал, не собирался. Дедушка старенький, каждый день парадно одевается, мало ли что… Он перешёл на диван, такой же монументальный, как и всё в комнате, — кожаный, с потёртостями в тех местах, где на нём чаще всего сидят, с потускневшими латунными заклёпками на спинке, дубовыми подлокотниками, когда-то блестевшими от лака, а теперь матовыми, и пыльными резными ножками.

— Вот он ваш кот! На диване устроился, хитрец, — добродушно пожурил Брыся хозяин квартиры. — А знаете, что, — обратился он просительно к прибежавшим следом Лине и Саше, — оставьте его у меня до завтра? Вы ведь всё равно придёте, а мне не так одиноко будет. Себе-то уж никого не завожу…

— Даже не знаю, — растерялась Лина и посмотрела на сынишку, а потом вместе они вперили взгляды в питомца. Брысь ответил тем, что удобнее подвернул под себя лапы, аккуратно обернул их хвостом и прищурил янтарные глаза.

— Да, пожалуй, он и сам хочет у вас остаться, — со вздохом согласилась Лина. — Тогда до завтра? Мы часам к десяти придём, если не возражаете.

— Не возражаю, — повеселевшим тоном попрощался Василий Егорович.

Вернувшись из прихожей после того, как закрыл за гостями дверь, бывший партизан сел на диван рядом с Брысем и похлопал себя по колену:

— Ну, давай, устраивайся, так мне тебя сподручнее гладить будет.

Брысь перебрался на колени к старику.

— А я догадываюсь, почему ты такой финт выкинул, — почёсывая кота за ушком, сказал Василий Егорович.

Брысь с любопытством поднял мордочку: да неужели?

— Ты думаешь, я такой древний, что до завтра всякое может случиться, а тебе почему-то непременно нужно мой рассказ до конца дослушать.

Брысь изумлённо вытаращил глаза: вот это да! кто бы мог ожидать такой кошачьей проницательности от человека!

Василий Егорович тихонько задребезжал, что должно было означать смех, и тут же закашлялся. Откашлявшись, продолжил размышлять вслух:

— А ведь нам всем тогда эти две собаки странными казались. Но если бы вы ко мне с вопросами не явились, я бы об этом не вспомнил, а вот сейчас мне, знаешь, какая мысль в голову пришла? (Брысь с интересом уставился на седую голову ветерана.) А пришла мне в голову мысль, что ошейники, как у них были, только в наше время в магазинах купить можно, особенно с заклёпками-звёздочками, как у Красавицы. У нас во дворе несколько собак в таких щеголяют.

Брысь замер, наверное, даже дышать перестал, потому что ведь неизвестно, к чему приведут рассуждения старого партизана. Не всякому дано спокойно воспринять факт перемещения в другую историческую эпоху. Однако долгие годы жизни, видимо, не только котов, но и людей учат мудрости и пониманию того, как сложно устроен мир.

— Друзья твои, значит… Сочувствую… — тяжело вздохнул Василий Егорович. —Много хорошего успели они сделать для отряда до своей гибели…

***

«Язык» оказался разговорчивым. В полном соответствии с названием. Правда, лично ему это не помогло. Суровые законы партизанской жизни не предполагали содержания военнопленных. С врачом ситуация была иная. В отряде было много раненых. Чтобы эскулап не убежал, к нему приставили бойца с овчаркой. И по тому, как она на него смотрела, немецкий доктор понимал, что собака ждёт только повода вцепиться ему в глотку. Да и бежать было некуда, сгинуть в этих дремучих лесах и болотах было так же легко, как и в собачьей пасти. Может, не так быстро. Но уж точно наверняка.

После осмотра почти зажившей раны Владимира — он и без немецкой формы узнал в нём своего «пациента» — доктор удивлённо поцокал языком.

— Das ist ein Wunder! (Это чудо!) — сказал он, обращаясь к Тамаре, которую старший лейтенант попросил быть при докторе переводчицей.

На вопрос, каким образом по такой жаре удалось избежать гангрены, не имея никаких лекарств, Тамара указала на Альму и Мартина (Юв и Гал при этом смущённо потупились: они если и вылизывали раненого, то только лицо и руки, когда прибегали к нему в шалаш, чтобы проведать).