Тайна желтой комнаты. Заколдованное кресло

На том самом месте, которое эта дама занимала на прошлом заседании, находился теперь некий опрятный господин с обывательским брюшком, чью приятную округлость обрамляла красивая толстенькая цепочка массивного золота. Он стоял, засунув кончики пальцев обеих рук в жилетные карманы. Лицо его, пожалуй, трудно было назвать лицом гения, но и глупым оно тоже не выглядело, отнюдь нет. Поскольку господин не прибегал ни к каким парикмахерским уловкам, его лысоватый лоб производил даже впечатление довольно высокого, хотя и не являлся таковым от природы. На его простецком носу красовались очки в золотой оправе. Хотя г-н Гаспар Лалуэт (а это был именно он) вовсе не страдал близорукостью, ему нравилось внушать окружающим мысль, что зрение его ослабело от непомерных литературных трудов, как это частенько случается с великими писателями.

Он волновался ничуть не меньше всех этих людей, набившихся в зал, и проявлялось это в небольшом нервном тике, который самым забавным образом заставлял дергаться его бровь. Он неотрывно смотрел на возвышение, с которого Мартену Латушу предстояло произносить свою речь.

Минута! Еще одна минута! И тогда председатель откроет заседание. Если только… если только Мартен Латуш придет на него, поскольку его до сих пор нет. И напрасно пока ожидают его восприемники, стоя у дверей, обеспокоенные, огорченные, крутя головами по сторонам.

Неужели в последний миг он отступит?

Вот о чем думал г-н Ипполит Патар, который при одной этой мысли вновь наливался всей своей лимонной желтизной.

О Боже, что за жизнь! Что за мука для непременного секретаря!

Ведь вот, полюбуйтесь, нашелся же один такой непременный секретарь, который хотел бы видеть эту церемонию уже завершенной… счастливо завершенной!

Внезапно г-н непременный секретарь вскакивает со своего места, вытягивает ухо по направлению к дверям, прислушивается к смутному пока еще гулу, который доносится снаружи… Вот он приближается… приближается… О, наверняка это гул воодушевления, встречающий прибытие Мартена Латуша!

– Это он! – говорит вслух г-н Патар.

Вот в гуле уже стало возможным различить выкрики, ропот, смятение бушующей толпы, нарастающие в угрожающей пропорции. И это отнюдь не успокаивало публику в зале.

Но никто так и не мог понять, что происходит снаружи!

Весь зал, который до этого мгновения судорожно дышал сотнями и сотнями грудей, охваченный единым порывом, вдруг затаил дыхание.

Казалось, гроза сгустилась под куполом… Внезапно человеческий поток ударил снаружи о стены, с грохотом распахнул двери, хлынул в зал, сметая на своем пути гвардейцев караула. И обособилось в этом реве, в этом гвалте нечто вроде отдельного человеческого голоса. Голос издавал нескончаемый, низкий и страшный вой.

Г-н Патар почувствовал, как волосы встают дыбом на его голове. Ибо он увидел, как в зал ворвалось некое человекоподобное существо, больше похожее на комок тряпья – со спущенными юбками, с разодранным корсажем, с прической Горгоны Медузы, из которой скрюченные пальцы клочьями выдирали всклокоченные волосы. А из неразличимого на лице рта неслось жуткое завывание:

– Господин Непременни-и-ик! Господин Непременни-и-ик! Он помер! Помер! Это вы мне его убили!

Глава VI. Мертвящая песня

Автор этих горестных строк отказывается описывать всеобщую сумятицу, последовавшую за сим театральным эффектом. Итак, Мартен Латуш умер! Умер, как и его предшественники. Умер, так и не произнеся торжественную речь под куполом, ибо скончался в тот самый миг, когда собирался идти в Академию для публичного выступления. Умер, ибо вознамерился в конечном счете, как и двое других, занять кресло м-ра д’Абвиля.

Если возбуждение публики, сгрудившейся вокруг рычащей и воющей Бабетты, достигло границы, за которой начинается безумие, то возбуждение толпы снаружи, а вслед за ней и всего Парижа едва ли оставалось в более разумных пределах.

Чтобы представить его себе во всей полноте, стоит перечитать газеты, появившиеся на следующий день после этой третьей по счету, но отнюдь не менее жуткой катастрофы. Довольно показательна в этом смысле редакционная заметка в газете «Эпок», поскольку весьма точно отражает тогдашнее состояние умов.

Вот она.