Тайна жизни

Но мне это было все равно — для меня дело шло уже не о часах, а о потере счастья. Оно было отнято у меня в ту минуту, когда могло стать полным и совершенным, и отнято навсегда. Я могла вернуть его только ценою унижения — оправдавшись, как подсудимая, но на это я не чувствовала в себе силы.

Первым моим помыслом было, когда я вошла к себе в спальню и заперла дверь на ключ, укладываться и уехать, уехать как можно скорее, чтобы ни минуты не оставаться в одном доме с мужем.

Я стала быстро и кое-как собирать свои вещи, точно хотела спасти их от пожара. Горничная постучала ко мне — она пришла стлать постель. Я отослала ее, опустилась на кресло, закрыла лицо руками и заплакала.

Долго плакала я. Мне казалось, муж должен был слышать меня. Он мог опомниться, прийти. Я ждала его, минутами внутренне призывая к себе. Приди он, только приди — и все было бы забыто. Я прислушивалась к малейшему шороху — не идет ли граф, не стоит ли за дверью, не раскаялся ли он и не пожалел ли. В доме все было тихо. Была уже глубокая ночь. Я напрасно ждала мужа — он не пришел.

Утро застало меня в том же кресле. Я потушила лампу, и синий свет из окон странно и непривычно осветил комнату. Нервы были напряжены, зрение и слух обострились. Мне казалось, когда в доме проснулись и начали вставать, что я слышу, где что делается, только не знаю, где мой муж и что с ним.

Я позвонила. Горничная передала мне записку графа, которую отдал он ей еще вчера с вечера. Он писал, что уходит из дома и вернется тогда лишь, когда меня не будет тут.

С первым же поездом я уехала из Флоренции. Я должна была жить — не для себя, но для жизни того маленького существа, которое зарождалось во мне и для которого я должна была осилить свое горе. В будущем оно еще могло принести утешение. Кто знает это будущее? Граф, гордый собою, часто говорил мне, что судьба зависит от самого человека. Ему казалось, что он может проникнуть в тайны грядущего. Оно для него было предметом такого же изучения, как прошедшее. И как ошибся он в своих знаниях!

В России нашла я мою милую Eulalie, и она успокоила меня под тихим кровом своим. Я живу теперь и жду, когда Господь пошлет мне обещанную радость стать матерью и рядом со мною явится новое любимое существо, новая жизнь моя! Может быть, еще мыслимо, что граф одумается и рождение ребенка заставит его раскаяться и вернуться. Тогда ради малютки я прощу его. Тогда я все сделаю, если переживу — ведь, может быть, дав новую жизнь, я расстанусь со своей… Какое-то странное, тяжелое предчувствие говорит мне это.

Страшно подумать, что будет тогда! Какая начнется эта новая жизнь — моя жизнь, данная мною — что будет? Останется обо мне воспоминание? Если скажут вдруг моему ребенку: „Твоя мать была дурная женщина, обманувшая своего мужа“, — смогу ли я тогда прийти и сказать: „Нет, это клевета и неправда?“. Вот для чего пишу я записки. Если меня не станет, они останутся. В них опишу я всю свою жизнь, с самого рождения, пусть узнают когда-нибудь, какая я была, хорошая или нет, но во всяком случае не такая, какою обвинил меня мой муж.

Родилась я…».

Глава XX

Алтуфьев опять, на другой день, с утра отправился в Спасское; он вез с собою графу открытые тетрадки его жены.

На этот раз никто не встретил Григория Алексеевича. Он повременил в прихожей, не сойдет ли старик-лакей с лестницы, по своему обыкновению, но в тишине старого дома не раздалось его шагов.

Алтуфьев прошел в библиотеку — опять никого. Из библиотеки была отворена дверь в кабинет. Григорий Алексеевич заглянул туда. У очага стоял нагнувшись лакей. Он обернулся и узнал гостя.

— Пожалуйте! Мне отойти нельзя. — Он водил в серебряном тазике костяной мешалкой, а в левой руке держал часы, следя по ним за временем. — Граф вышли. Если угодно подождать…

Алтуфьев сказал, что подождет, и спросил, можно ли остаться тут.

— Пожалуйте!

Григорий Алексеевич сел вблизи на кресло.

— Что это вы делаете?

— Граф приказали.

— И граф дал вам эти часы? — спросил Алтуфьев, сейчас же узнав часы, которые держал старик.

Тот глянул на него, и впервые Григорий Алексеевич заметил в его белесых глазах признак жизненного выражения.

— Нешто вам известно, какие это часы? — спросил старик.

— А вам известно? — чуть не крикнул Алтуфьев, словно ему уже давалась разгадка двойного появления часов.

Старик опять поглядел.

— Да, в этих часах значится ключ.

— Ключ — к чему?

— Не знаю… Старики говорят, что в одной молитве есть ключ ко всему Апокалипсису. Найдите!..

— Почему же я?

— Граф говорили вчера, что вы из избранных — глаз у вас такой, ежели захотите, дойдете… Оно близко, здесь, возле этого дома.

— Что?

— Не знаю. Только оно точно есть и написано. К письменам этим ключ в часах.

— В этих еврейских буквах?

— Да, в литерах. Письмен таких немного на свете, но есть. И ключи составлены. Только редко, чтобы и ключ, и письмена попали в руки одному человеку. А если и попадут, так надо, чтобы знал он, как прочесть их. Письмена были у старого графа, отца Виталия Александровича.

— Где же они?

— Не знаю… Они возле этого дома зарыты.

— Кто же зарыл их?