Тайная одержимость

Я стал реже появляться дома, теряться в городской суете, пропадать с радаров ferus: полностью отключаясь из действительности, я неделями не выходил на связь… что не могло не насторожить друзей (коими тогда они для меня еще являлись). Однако, и сам не понимая, что со мной происходило, я не боялся порицания других. Одно меня тогда волновало: я желал ее, мой зверь желал ее – яро, сильно, ошалело, – и для переживаний иного рода не оставалось душевных сил. Поскольку зверь ревел, он требовал, и с каждым прожитым днем без нее становился только отчаянней, побуждая к ужасающим действам. Я же держался, держался из последних сил, но не представлял, надолго ли меня еще хватит: происходящее было сильнее меня, Она была сильнее меня; притяжение к ней было тем единственным, чем я никак не мог управлять, а потому Она превращалась в мою слабость.

Ее юное тело, ее чистая душа, нужны, необходимы, сейчас – день за днем одни и те же мысли: навязчивые, сумасшедшие, тревожащие. Я видел, как овладевал ею, как брал в независимости от места и времени, а она стонала, твердя мое имя и умоляя не останавливаться. Я представлял, как подчинял ее, тем самым избавляясь от подчинения, избавляясь от непостижимой власти, ею надо мной установленной, поскольку понимал, что сил противостоять инстинктам не осталось – на горизонте маячила смерть: моя, не почувствуй я желанное тело хотя бы кончиками пальцев; ее, если же почувствую. Так как прикоснись я к ней всего-то на мгновенье, ощути нежнейшую кожу, оторваться уже не смог бы… никогда. Что для нее грозило гибелью от рук beluaferus, моих надежнейших друзей.

И я терпел. Пытался прекратить эту пытку, забыть о ней, не преследовать, но сдержанности моей хватало на пару дней. Дольше без нее я не мог: не приходил к ней сам – она приходила в мои мысли, что распаляло душу сильнее, потому как тогда начинал представлять все то страшное, что могло настичь ее в любой момент: опасности, что подстерегали… мужчин, что ее окружали. Вот оно – мое самое изощренное наказание для себя самого: я представлял ее с другим. Он обнимал ее, целовал, касался тех участков тела, дотрагиваться до коих должен был только я, только я один… и рассудок мутился, туман застилал ясный взор красным, грязным покрывалом…

По прошествии месяца она изменилась: стала кроткой, странно спокойной, менее улыбчивой. Она реже гуляла и практически не встречалась с подругами. Казалось, искорки жизни постепенно покидали ее одна за другой.