Тайная одержимость

Переросла. Переросла тогда, когда Она пошла к нему сама… одна… без сопровождения, как того требовали приличия, виновато озираясь по сторонам испуганным взглядом. И если бы только единожды…

Мне казалось, во мне закипает кровь – бурлит, нестерпимо клокочет, планомерно уничтожая все то светлое, что во мне еще сохранялось. Я превращался в чудовище – создание, много страшнее того существа, которым становился в истинном обличье. Я ненавидел всех и вся, ненавидел его и в первую очередь ее… однако все равно к ней возвращался. От непоправимого меня останавливало одно: я не ощущал на ней мужского запаха – его запаха. Останавливало до тех пор, пока в один из вечеров, провожая ее до экипажа, он не совершил ошибку… за которую позже поплатился.

Он поцеловал ее нежно и трепетно, пройдясь грязными руками по невинному телу…

Я убил его. В тот же вечер – хладнокровно и без сожалений. Я убивал, смакуя каждое кровавое мгновение – он не успел дойти обратно до крыльца.

Она же плакала. На похоронах в прохладное утро. Но жалости к ней я не испытывал: во всем случившемся – лишь ее вина. И неважно, что меня она не знала, об этом я даже не задумывался: она не смела быть с другим, быть не со мной, и справедливость лишь подобных мыслей я признавал.

С этого дня она превратилась в затворницу, совсем прекратив выходить из дома. Ее славная maman, отличавшаяся схожим с ней жизнелюбием, впала в отчаянье и стала приглашать врачей одного за другим. Она просила, плакала, умоляла… Однако, так же как приходили, доктора, один за другим, разводили руками и произносили, казалось, нарочито заученные фразы: «Ваша дочь больна. Мы не знаем в чем причина, и помочь ей не можем. Смиритесь».

За пару месяцев, лучистая и жизнерадостная, Она превратилась в мнимую и абсолютно потерянную. Если бы я знал, если бы только знал, что в творящихся с ней бедах крылась моя вина, что это я был тем «причастным», кого пытался наказать и от кого желал ее уберечь, все сложилось бы иначе. Я бы рассказал, рассказал о себе все и на коленях просил меня не бояться. Но я молчал: смотрел за ней, переживал, день за днем наблюдал за приближением ее конца – моего конца, но продолжал молчать.

Я забросил дом, забыл о долге ferus и о самих ferus так же не вспоминал – для меня существовала только она. Однако безмолвие мое, наряду с полнейшим исчезновением из зримости собратьев, к несчастью, стали моими собственными ошибками – непростительными ошибками.