ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Тем самым она подпускала шпильку моему отцу, о котором была наслышана и, встречая его на улицах, суховато кланялась, но лишь после того, как он первым, приостанавливаясь, приподнимал над головой шляпу. Об отце по городку ходили самые разные, подчас совершенно невероятные слухи. Поговаривали, будто он умеет вызвать дождь или, наоборот, разогнать облака, что отец якобы не раз доказывал (хотя мы с сестрой не были этому свидетелями), и мадам Блаватская не могла ему этого простить. Она презрительно фыркала, отворачивалась и затыкала уши в ответ на всеобщие восторги. Отец был вечной мишенью для ее язвительных насмешек и всяческих выпадов, и я не удивился бы, если б узнал, что она, слепив из воска фигурку отца, втыкает в нее смертельные булавки.

Да, не удивился бы, хотя мадам Блаватская никогда бы не признала за собой такого позорного греха, который давал повод усомниться в ее просветительских устремлениях, борьбе с суевериями и предрассудками. Поэтому она боролась с отцом иными способами. К примеру, явно желая упрекнуть его, называла теософию чистой наукой – в отличие от метеорологии, которая, по ее словам, была не чужда магии – если не втыканию булавок, то использованию амулетов и заклинаний. По ее утверждению, за это она и недолюбливала моего отца, хотя истинная причина, как я полагаю (и многие со мной согласны), крылась в том, что отец упорно не признавал теософию.

Он считал, что именно в теософии всего понамешано и она черпает из самых мутных источников. «Дебри! Дебри! Непроходимые дебри!» - восклицал он, явно намекая (и мы, конечно, разгадывали намек) на одну из книг Блаватской-старшей, в названии которой встречалось это слово («Из пещер и дебрей Индостана»). Главный изъян теософии он усматривал в размытости или полном отсутствии нравственных ориентиров, стирании границ между добром и злом. Отец не раз говорил, что, если искать чистое знание, то это именно метеорология – наука о перемещении воздушных масс, циркуляции холодных и теплых потоков, движении облаков и выпадении осадков, дождя и снега.

Эти разногласия между отцом и мадам Блаватской ставили в трудное - неудобное и щекотливое - положение мою мать, которая металась, бедняжка, пытаясь их устранить или хотя бы по возможности немного смягчить и сгладить. Перед отцом она всячески оправдывала и выгораживала мадам, а перед ней – отца, но это лишь подчеркивало шаткость и двойственность ее собственного положения, а отцу давало право не церемониться с участницами теософских бдений. Когда они собирались у матери (правда, без своей руководительницы, которая, конечно же, не могла себе позволить посетить стан… ну, если не заклятого врага, то своего идейного противника), отец, называвший их не иначе, как скучающими домохозяйками, запирался в своем кабинете на два оборота ключа и не выходил даже к чаю. К нему деликатно стучались, пытаясь вызволить наружу, но он мычал сквозь зубы, что очень занят, и просил его извинить. «Почтеннейшее прошу», - произносил с язвительной любезностью, и это воспринималось чопорными дамами (они старались во всем подражать своей наставнице) как враждебный выпад.

Но мать стоически мирилась с этим так же, как с разделением детей на папину дочку и маминого сына. Мирилась потому, что благодаря этому (нет худа без добра) имела право сказать с едва заметной страдальческой, кроткой улыбкой и выражением тихой, просветленной грусти в глазах: «Да, у нас разные пристрастия: у моего мужа – к метеорологии, а у меня – к теософии. Но, представьте, это нас не разделяет, а только сближает».

Глава одиннадцатая, рассказывающая, как отец снова женился и что-то в нашей жизни оборвалось

Как ни странно, сближало это и нас с Евой, хотя мы подчас упорствовали в своем соперничестве, держали оборону и старались не сдавать позиций, но – сближало, сближало подчас неосознанно для нас самих. И эта волнующая нас близость совпадала с тем новым состоянием, которое мы потом стали называть юностью, а тогда из суеверия и боязни его лишиться никак не называли, слишком оно было прекрасным, чарующим и пленительным, это состояние.

И, как нам казалось, было бесконечным.

Поскольку у матери появилось свое увлечение, она попыталась и меня приохотить к теософии. Подсовывала мне полученные от наставницы книги: «Вот, пожалуйста, почитай – многое поймешь». И хотя вряд ли сама все понимала, но уж очень хотелось тоже быть наставницей. Поэтому – помимо книг - вела со мной назидательные беседы, чему я, однако, ничуть не противился, но не потому, что тоже увлекся или хотя бы немного проникся ее назиданиями, а потому, что замечал, как моя бедная мать стареет.