ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Все чаще жалуется на мигрень, боли в коленях, мучается одышкой, с трудом нагибается, прихрамывает, хватается за спинки стульев, пьет лекарства – микстуры, порошки, таблетки самых разных цветов, от лимонно-желтого до темно-фиолетового. Ваткой, пропитанной кремом, втирает его в кожу, разглаживая морщины,  и ждет, что они сейчас же словно по волшебству пропадут, исчезнут. Но они не исчезают, и мать досадует, сердится, отворачивается от зеркала, не желает на себя смотреть. Выдергивает перед зеркалом седые волосы, опасливо и воровато выбрасывает их за окно, дует на них, вытянув трубочкой губы, чтобы отогнать подальше, а они назойливо плавают в воздухе, подхваченные ветром. Плавают и залетают обратно в окно, словно обличающие улики, от которых невозможно отделаться, отмахнуться, и они преследуют, цепляются за одежду, налипают на лицо.

И мать становится вздорной, капризной и от этого еще более беспомощной. Вечно все забывает, теряет, по рассеянности кладет не туда, а потом долго ищет, спрашивает, кто взял, всех подозревает и упрекает. «Ну, куда пропал мой китайский веер с журавлями! Кому он понадобился! Я не могу в такую духоту без веера! Ева, ты не брала?» - «Вот же твой веер, мамочка. На фисгармонии. Ты сама его туда положила». – «Я прекрасно помню, что и куда кладу. Слава богу, мне не восемьдесят лет. И даже не шестьдесят». После подобных слов она долго крепилась, сдерживалась, старалась не расплакаться и украдкой вытирала слезы, которые все-таки текли по щекам. Поэтому я и не мог не жалеть ее, жалея же, никогда не перечил, не спорил, терпеливо выслушивал, все прощал и во всем соглашался.

Соглашался с тем, что кончается купленное неделю назад масло -  надо спуститься в гастроном и купить такую же пачку, только не больше, а то испортится. Заодно прихватить хлеба и какой-нибудь колбасы или лучше ветчины, но только без жира и не очень соленой. Столь же охотно соглашался я и с тем, что занятия теософией расширяют горизонты ума, укрепляют дух и вселяют радость, как она привычно повторяла. Повторяла с вызовом и готовностью обидеться, если кто-то посмеет в этом усомниться. «Ну, конечно, ты права! Теософия – великая вещь! А масло я сегодня куплю. Двести грамм, как ты просишь. И выберу тебе ветчины попостнее, как ты любишь» – говорил я матери, обнимая ее за плечи и целуя в морщинистую, влажную от слез щеку. Она же вздрагивала, складывала дрожащие губы в некое подобие улыбки и с подобострастной благодарностью – снизу вверх - смотрела на меня.

«О, какой примерный, почтительный сын! Аж слеза прошибает!» - проходя мимо, с насмешкой говорила сестра, но сама же чувствовала, как неуместна сейчас эта насмешка. Поэтому она в замешательстве останавливалась, вопросительно смотрела на меня, словно ожидая подсказки, как ей быть, а затем одевалась и брала сумку, чтобы спуститься за маслом, хлебом и ветчиной. Я пытался остановить ее, выхватывал из рук сумку, не пускал к двери: «Не надо, сестричка. Я сам. Не отнимай моей законной привилегии». Но Ева шипела мне в лицо, вся пунцово-красная от досады, вызванной тем, что я затеял с ней эту борьбу: «Не трогай. Не прикасайся ко мне. Я тоже хочу быть примерной и почтительной».

Так же бывало, когда я сидел за столом вместе с чопорными дамами, жрицами теософии, слушал их заумные разговоры, отламывал ложкой мягкий крошащийся бисквит, запивая его крепким чаем, в котором плавали бурые ягоды малинового варенья. А Ева что-то читала в другой комнате. Впрочем, даже не то чтобы читала, а просто зажигала и гасила лампу, выдвигала и задвигала ящики стола, катала по столу карандаш. Когда же ей это надоедало, она, внезапно появившись на пороге, спрашивала с наигранным капризным недоумением: «Что ж вы меня не пригласили, однако!» - и подсаживалась к нам.

Мать, конечно, была счастлива, победительно улыбалась сияющей улыбкой, старалась ей угодить, пододвигала поближе конфеты и пирожные, я же незаметно пожимал сестре руку, и она отвечала мне таким же многозначительным пожатием, призванным донести что-то очень важное для нас обоих. В этом пожатии, сопровождаемом красноречивым взглядом, можно было прочесть многое: и то, что наше детство давно кончилось, что мы оба повзрослели, стали другими (острый носик Евы приобрел правильную, немного удлиненную форму, волосы потемнели, и лишь глаза остались такими же пронзительно фиалковыми). Былые ссоры (да и нынешние – из-за права спуститься вниз за покупками) кажутся нам милыми глупостями, и теперь мы гораздо нужнее друг другу, чем раньше.