ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Не поднимал, а… положим, ставил вопрос. Да и какой там ставил – робко этак приставлял, прислонял к стенке, как велосипед на спущенной шине, если надо принести насос и накачать. Отваживался лишь заикнуться, заискивающе обозначить, привлечь внимание, да и то в самой обтекаемой, завуалированной форме, как к тому обязывало присутствие Председателя. Его-то я никак не хотел скомпрометировать и стремился уберечь от любых подозрений.

И тем не менее положение обязывало, и я вынужден был соответствовать.

 Вот я и старался, усердствовал, всем своим видом соответствовал. Упрашивая всех не расходиться, я звонил в колокольчик, постукивал карандашом по столу и умоляющими жестами пытался заверить, что надолго их не задержу – всего лишь на полчаса, не более. Полчаса – это же такой пустяк. При этом я показывал, наглядно демонстрировал всем руку с часами на запястье, предлагая заметить время и убедиться, что короткая стрелка не опишет и половину круга, как мы уже благополучно покинем зал заседаний (обычно мы собирались в помещении бывшего шахматного клуба).

Когда шум, толкотня, шарканье ног, грохот стульев временно стихали и возникала томительная, выжидательная пауза, я, сняв с руки, положив перед собой часы и поправив крапчатый галстук, признавался в намерении сказать несколько слов об архиве нашего общества.

Вернее, о создавшемся положении с архивом. Невозможности терпеть и необходимости изменить. О том, что кризис назрел и налицо все признаки ситуации, которую учебники истории для старших классов некогда именовали предреволюционной.

 Смиряясь с этим как неизбежностью, все обреченно (хотя в этом угадывалось и некое облегчение) вздыхали; кто-то снова садился, кто-то продолжал стоять, скручивая хвостики из бахромы скатерти или складывая ступенчатой башней на блюдце сахар. Я же упоенно пускался в рассуждения о том, что такое архив, каково его значение для нашего общества и как важно, чтобы он хранился в одном месте и в одних надежных руках.

Моих, разумеется.

Иначе, добавлял я, архив перестает быть архивом, а превращается в случайное собрание бумажек, которое сегодня есть, а завтра оно улетучилось, разлетелось, рассеялось и бесследно исчезло к нашему прискорбному, но запоздалому сожалению.

Конечно, я прежде всего имел в виду переписку.

Ту самую переписку, которую Председатель держал у себя и никому не показывал. Да и в разговорах избегал этой темы, огибал ее стороной, как опасный подводный риф, вспоровший не одну корабельную обшивку (наш городок раскинулся на дальних подступах к морю). Поэтому многие даже не догадывались о существовании переписки или имели о ней самое смутное представление. Отсюда и прихотливая игра, причудливые всплески фантазии. Среди адресатов Председателя кого только не называли - и королеву Непала, и папу римского, и тибетского далай-ламу, и даже Наполеона, хотя тот скончался в изгнании на острове святой Елены более полутора веков назад.

Я, конечно, во все это не верил, но как хранитель архива мечтал о его пополнении. Я изнывал от жажды добраться до переписки и завладеть ею, хотя не называл ее прямо, а довольствовался уклончивыми намеками, упоминанием вскользь, невзначай, загадочным иносказанием. Будто она меня вовсе и не интересовала, переписка-то. Будто я и не помышлял, оставался совершенно равнодушен к столь крупному выигрышу. Напирал же главным образом на мелочи, те самые упомянутые мною случайные бумажки, которые меня, признаться, не столь уж волновали и заботили.

Ну, сохранился у кого-то счет за пирожные, купленные к чаю, или записка, присланная тем, кто не смог присутствовать на заседании. Конечно, для архива все ценно, но не настолько, чтобы терять способность различать главное, второстепенное и вообще никому не нужное. Я же изображал самое ревностное стремление заполучить эти бумажки, предлагая владельцам мне их безотлагательно сдать, чтобы не пришлось прибегать к услугам взломщиков и квартирных воров (это была, разумеется, шутка).

Я даже прямо указывал на тех, о ком мне было точно известно как о таких владельцах. На Гаврилу Афанасьевича, Ивана Петровича, Витольда Витольдовича, Зенона Евгеньевича (все четверо изучали низкие туманы и грибные дожди, были говоруны и весельчаки). К ним я не раз обращался, уламывал их, увещевал, но они тянули, откладывали, как у нас водится обещали и не выполняли. Тем самым они давали мне предлог прибегнуть к помощи Председателя и воспользоваться его авторитетом, чтобы слегка поднажать, расшевелить и поторопить их.

Председатель охотно мне помогал, всячески стыдя и укоряя виновных, взывая к их совести. «Ну, нельзя же так! В конце концов, слово есть слово!» - восклицал он, и исполненный кроткого укора взгляд служил красноречивым дополнением к этим словам. Я тотчас подхватывал, вскакивал с места, взвихрялся этаким мелким бесом: «Нельзя! Нельзя!» - и Председатель после этого сам был вынужден передо мной шутливо повиниться: «Впрочем, и я ваш должник».

Он мой должник!